Автор: Егор Холмогоров

ИСТОРИЧЕСКАЯ СУДЬБА РУССКОЙ НАЦИИ

Народность, культурная особость, этничность сами по себе не создают нации. Народ может жить веками, находясь в равновесии со своим природным и историческим окружением, и, оставаясь в своеобразном «слепом пятне» истории, не проявлять себя в ней никак, кроме как будучи пассивным объектом воздействия других народов. Нация появляется лишь тогда, когда народ становится субъектом большого исторического конфликта, стремится утвердить себя в качестве фактора силы и носителя определенных ценностей среди других народов. О нации мы получаем право говорить тогда, когда у народа появляется некая «сверхзадача», как принято говорить в современных социальных науках, — проект, не сводящийся к обеспечению выживания. Именно национальный проект создает из этноса или группы этносов нацию.

Национальный проект предполагает возникновение, по терминологии английского социолога Бенедикта Андерсона, «воображаемого сообщества», то есть совокупности людей, не знакомых лично и не имеющих «ближних связей», которые, не согласовывая своих действий друг с другом, делают, тем не менее, общее дело и содействуют развитию событий в одном направлении. Люди могут действовать в своих личных целях и интересах, но таким образом, что конечное обоснование «За Русь Святую», «за коммунизм — светлое будущее человечества» или «за свободу, собственность, законность» будет определять характер и направление их действий, преимущественную сферу их самореализации. С какого-то момента интуитивный проект может быть осознан и сформулирован, выдвинут как политическая цель. В этот момент проект становится основой национализма как технологии национальной мобилизации, установления координации усилий при помощи политических и общественных институтов. Национальный проект формирует нацию как целое. Речь идет о совместном действии, об ощущении общего дела, причастность которому и побуждает членов одной нации чувствовать свое отличие от остальных людей.

Национальный проект должен быть успешным или, хотя бы, давать надежду на успех. Он не может оставаться только отвлеченной мечтой, — он должен воплощаться в камне, в стали, в золоте, в величии государства, материальном благосостоянии, вздымающихся ввысь соборах и ракетах, то есть в зримых и ощутимых формах, символизирующих успешность действия. Отсутствие успеха у национального проекта или прекращение успешности действия погружает нацию в смуту до тех пор, пока не нащупывается новый образ национального действия, не дается новая формула, обосновывающая совместность нации. Собственно, именно первое «успешное действие» народа на большой исторической арене, будучи закрепляемо повторением проторенной дороги к успеху, и становится ядром первого национального проекта.

Характерными чертами зрелого национального проекта являются:

– Мобилизация на его реализацию основной части национальных ресурсов — материальных, людских, интеллектуальных, интенсивное «инвестирование» труда и реального и символического капитала в ту или иную форму национального действия. В один период истории инвестиции могут концентрироваться на внешней экспансии, в другой — на торговой деятельности, в третьей — на религиозной заботе о спасении души, на капитальном строительстве или на эстетическом творчестве. Резкие смещения инвестиционного фокуса сигнализируют о смене национальных проектов, даже при сохранении культурной и политической непрерывности.

– Спонтанность участия в реализации проекта большого количества не связанных общими интересами и жесткими координационными структурами социальных групп. В ситуации, когда конфликтные и имеющие противоположные интересы группы спонтанно выстраивают свою активность таким образом, что реализуют одну и ту же задачу, мы имеем полное право говорить о доминирующей над индивидуальным и групповым действием логике национального проекта. Когда дворянско-помещичье сословие, ужесточающее свою власть над крестьянами, и бегущие из-под его власти крестьяне, официальная церковь и конфликтующие с ней секты одинаково работают на территориальную экспансию государства, — это свидетельствует о доминировании темы геополитической экспансии в национальном действии.

– Типизация основной деятельности в рамках реализации проекта, в качестве базового рода деятельности для представителей той или иной нации. Общество более всего интересуется достижениями и жизнью представителей этого типового, образцового слоя. Так для средневековой Руси подобным типом выступает прежде всего монах, для России нового времени офицер, а в рамках советского проекта центральная роль «строителя коммунизма» отводится техническому работнику — инженеру, ученому естественных и технических специальностей, летчику, космонавту, оперирующему со сложной техникой военному.

– Эта типизация непосредственно вытекает из превращения лейтмотивов национального проекта в ведущие культурные темы этноса, «обыгрывание» которых является основным содержанием культурной (в широком смысле слова) жизни этноса. На уровне высокой культуры вокруг основных тем проекта концентрируются образовательные системы, художественная культура, самоосмысление общества. На уровне низкой культуры именно задаваемые проектом условия формируют бытовую культуру и стереотипы жизненного поведения, представления об «удачном» и «неудачном» ходе биографии.

Единство жизни народа при смене национальных проектов поддерживается этнопсихологическим ядром национальной культуры. Каждый проект выстраивается и осуществляется в присущем именно данному этносу (и никакому другому) алгоритме социокультурного действия. Дорефлексивные культурные константы, основная культурная тема этноса, остаются неизменными вне зависимости от содержательной стороны проектов. Проекты только обогащают их конкретное содержание, развивая культурную традицию, оседая в ней в качестве примеров успешного (или, напротив, тупикового) национального действия. Именно способность генерирования, с опорой на традицию, больших и малых национальных проектов, является свидетельством жизнеспособности этноса, сохранения его в качестве нации.

История Русской Нации начинается практически одновременно с историей Русского Государства. С первых веков своего исторического существования русские выходят на историческую арену в качестве зрелой нации, живущей богатой и интенсивной жизнью. И напряженность сменяющих друг друга национальных проектов поддерживает пульс русской жизни уже более тысячелетия. Можно выделить четыре больших национальных проекта. Эти проекты не совсем совпадают с выделяемыми учеными периодами русской истории, но задают тем не менее основное содержание и логику национальной жизни в эти периоды. Логику, которую, увы, не всегда замечают.

ТОРГОВАЯ ИМПЕРИЯ РЮРИКОВИЧЕЙ

В осмыслении русской истории Киевский период «провисает», с ним неясно, что делать. Нашим историкам он как бы и не родной какой-то, выпадающий из последующей истории Руси, развивавшейся на Северо-Востоке. Получается так потому, что национальный проект этого периода рассматривается с точки зрения проектов последующих, и он в них не вписывается. Киев с трудом приходится прилаживать к истории средневековой русской государственности, и он поражает историков, ориентированных на западный «стандарт» средневековья, сочетанием элементов высокого развития цивилизации (превосходящей современную ей западную) и чертами, характерными для варварских королевств «Темных веков». В тех же противоречиях запутались и советские историки-марксисты, безуспешно пытавшиеся определить «социально-экономическую формацию» Киевского периода то как «феодальную», то как «разложение первобытности», то как некую «переходную», то и вовсе как «рабовладельческую». Между тем, в жизни Киевской Руси было глубокое содержание, глубокий смысл, но смысл совершенно не похожий на последующие эпохи русской истории и не сопоставимый с соседними странами и цивилизациями, жившими в своем особом культурном ритме.

«Политическая история Киевской Руси открывается столетием смелого предприятия», — начинает свое изложение этого периода русский историк Г.В. Вернадский. Здесь звучит ключевое слово, кочующее из работы в работу по русской истории Киевского периода, слово «предприятие», иногда окрашиваемое и в более резкие тона — «авантюра» (особенно часто это слово применяется к периоду правления Святослава). В Киевский период русская государственность и русская нация — это авантюра в архаическом и средневековом смысле этого слова, то есть одновременно военное, купеческое и пиратское предприятие, в котором успех — это сплав из отваги, дерзости, расчета, безрассудства, помощи свыше, случайной удачи, умения владеть мечом и умения торговаться… Как говорит Мефистофель в гётевском «Фаусте»:

Никто не спросит: «Чье богатство?

Где взято и какой ценой?»

Война, торговля и пиратство -

Три вида сущности одной.

Киевская Русь объединила под своей властью значительную часть Балтийского и Черноморского побережья, отвечая за их торгово-военно-пиратское «обслуживание» и, что еще более важно, за транзитные пути между этими двумя торговыми регионами (знаменитый «Путь из варяг в греки»), а также третьим, Каспийским регионом («Пусть из варяг в персы», имевший, возможно, даже большее экономическое значение). Основу могущества Киевской Руси составлял именно контроль над исключительно важными торговыми путями, а также игра на разнице режимов каждого из морских бассейнов; если Балтика была зоной повсеместного пиратства, пиратской базой для походов норманнов, то на Черном море едва ли не единственными пиратами были сами русы, до какого-то момента терроризировавшие византийское побережье. Держава Русов, с двуединым центром в Киеве и Новгороде, была прежде всего пиратски-коммерческим предприятием, нацеленным на максимальное получение прибыли. Впрочем, не совсем корректно тут говорить о «прибыли», скорее уж применима формула «честь и слава» (в свое время вполне удачно расшифрованная Ю.М. Лотманом как «добыча и слава»).

Вспомним Повесть временных лет. Там все вертится вокруг добычи, грабежей (походы Олега и Игоря), торговли (их договоры с Византией), даней (полюдья), переборов дани (смерть Игоря Старого), упорядочения дани (мудрая Ольга), многократного авантюристического увеличения доходов (Святослав). Даже такой ключевой момент истории, как принятие православной веры, подается летописцем как своеобразное коммерческое предприятие. Самая лучшая вера как бы «выторговывается» Владимиром у Бога (и предварительный выбор веры производится с купеческой приценкой). А затем вера завоевывается. Христианство приносится на Русь как воинский трофей, как княжеская добыча, взятая в походе на Корсунь. Крещение киевлян начато было с триумфа, проведенного в лучших римских традициях. Мраморные и литые изваяния, святые иконы и изображения, наконец, греческая царевна, — все это составляло часть княжеского трофея, как дар нового Бога, принятого князем и частью дружины. И крещение, о котором распорядился князь, воспринималось как приобщение к княжеской удаче и соучастие в принесенном им драгоценном трофее. «Повеление пришло креститься всем — и все стали креститься, ни один не стал противиться, как будто издавна наученные, так и устремились, радуясь, к крещению», — говорит Нестор в «Чтении о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба», описывая крещение киевлян. Совсем иной характер носило крещения Новгорода, не видевшего княжеского триумфа, там оно носило фактически характер завоевания, лишившего город равного с Киевом статуса.

Знаменитое «Слово о законе и благодати» Киевского митрополита Иллариона имеет психологическую подоплеку восприятия благодати как «удачи». Илларионову идею можно понять так, что в отличие от других народов русским повезло с христианством, оно стало для них удачной благодатной добычей, приобретенной святым Владимиром. Неоднократно отмечавшаяся в исследовательской литературе атмосфера «эсхатологического оптимизма», царившая на Руси приблизительно до XIV века, связана не с незрелостью христианского религиозного сознания, не с атмосферой двоеверия, как часто полагают, а именно с восприятием благодати и христианского благословения как «удачи», стяженной Русью усилиями её святого крестителя и закрепленной мученическим подвигом Бориса и Глеба и непрестанной молитвой Печерских преподобных. Соучастие в приобретенном святыми «трофее» веры Христовой было той скрепой, которая держала Русь, несмотря на политические разъединения и конфликты князей.

Впрочем, так ли просто дело обстоит с разъединением, как мы часто полагаем вслед за школьными учебниками? Тому, кто читает сейчас первые тома Соловьева и Карамзина, они представляются описанием какого-то безумного «коловращения князей» (покойный академик Б.А. Рыбаков так и говорил на лекциях на историческом факультете МГУ: «князья коловращались»). Однако «отношения между князьями Рюрикова дома», которым так много уделяли внимание историки совсем не будут понятны, если забыть, что это отношения между совладельцами общего торгового и военно-политического предприятия. Киевская Русь, и как государство, и как предприятие, считалась совместным владением «торгового дома Рюриковичей». От места в иерархической княжеской лестнице, от порядка наследования мест, зависела общая доля получаемых «чести и славы». По мере выбывания старших представителей рода, князья перемещались на все более и более почетные и выгодные места в управлении общим семейным владением. Если пытаться все эти отношения воспринимать в чисто государственнической (или даже феодальной) логике, то будет решительно непонятно, — «чего им не сиделось». Почему вместо того, чтобы закрепить за собой кусок территории и наращивать земли и доходы (как очень рано сделали «Рогволжьи внуки» с Полоцком и чем позднее, в удельный период, успешно занимались потомки Даниила Московского и Ивана Калиты), князья готовы были перемещаться с места на место, вступали в ожесточенную борьбу за обладание Киевом. Однако отделенность от общего пирога полоцких Всеславичей воспринималась как печать позора и проклятия…

Русская нация на своей заре была поглощена пафосом «предприятия». Всякий сметливый человек стремился оказаться в походе с князем, войти в его дружину, торговать с заморскими купцами, сделать доходным свое ремесло. Постепенно предпринимательский дух проникал в толщу крестьянского населения и становился причиной обширных перемещений и колонизационного движения, в результате которого было совершено первоначальное освоение русского Северо-Востока. Очень часто эту колонизацию связывают исключительно с давлением степняков и с неблагоприятными из-за частых набегов условиями жизни в лесостепи. Это неверно, ведь ответом на набеги могла стать и надежная система обороны, подобная той, что выстроена была в XVI веке. И создание этой системы потребовало бы значительно меньших затрат национальной энергии, чем освоение дебрей северо-восточной Руси и ассимиляция финно-угорских племен. Причиной колонизационного движения был, скорее, поиск новых прибылей, новых удач теми, кто не мог непосредственно включиться в предпринимательство на трансевразийских торговых путях. А причина постепенного возвышения Северо-Востока, наряду с агиополитическими факторами (несомненно, выделяемое в источниках святое покровительство предприятиям Андрея Боголюбского по устроению Владимирской Земли и, напротив, — препятствование его попыткам собрать русские земли под единую власть), кроется в постепенном преобладании персидского торгового пути над путем греческим.

Предпринимательский дух Киевской Руси осознается ныне очень слабо, несмотря на тысячи его свидетельств в исторических и археологических памятниках. Причиной тому является один из закоренелых русофобских предрассудков, одинаково влияющих и на либеральную, и на патриотическую интеллектуальную традиции. Даже «либерал-рыночник» Чубайс, регулярно заявляющий, что мы должны быть такими же капиталистами, «как на Западе», парадоксальным образом попадает под влияние старого предрассудка о «непредприимчивости» русских, заявляя: «в России «делать деньги» никогда не станет национальной идеей, а менталитет русского предпринимателя никогда не будет американским. Поиск правды, истины, справедливости для России и русского народа всегда стоит выше первичных материальных импульсов человека» — сформулировано аккуратно и с возможностью дать задний ход, но, по сути, ясно — «русский человек — не предприниматель по своей природе».

Истиной же является прямо противоположное. По своей природе русский — предприниматель, однако поднявший свою предприимчивость на новую ступень, на служение высшим религиозным и политическим задачам. Ничего «непредпринимательского» в русском менталитете нет. Напротив, когда в России появилась необходимость воззвать к этому пласту русского национального сознания, результат был впечатляющим. Только больное либеральное понимание советской индустриализации как громадного изнасилования русского народа мешает увидеть, что «первые пятилетки» были огромной «авантюрой», смелым и рискованным предприятием, завораживавшим своей мощью и страну, и мир. Образы стахановцев и «красных директоров» подавались советской пропагандой по лекалам образов «творцов своей судьбы» и «сделавших себя миллионеров» в предпринимательской культуре Запада. И один из главных провалов «либерального проекта» в России 1990-х состоял в том, что в нем не было ничего от авантюры, ничего от предприятия. Он и воспринимался, и был Большой Кражей, в которой если и существует риск, то совсем иного, неприемлемого для русского большинства толка. Ворюги не были и не стали варягами…

Кстати, о варягах. Наша историография, сформировавшаяся в период культурного противостояния немцам, одержима антинорманизмом, подыскивает все новые и новые аргументы против того, что скандинавы сыграли большую роль в формировании русского государства. Между тем решительно непонятно, почему тот факт, что один из элементов сложения русской государственности и народности был варяжским, норманнским, должен быть как-то унизителен и позорен? Разве русские — славяне? Нет. Русские не чехи, не поляки и тем паче не хорваты … Им не нужны для собственной самооценки никакие доказательства того, что они этнически ближе к славянам, чем к шведам. Представители славянского, финского, татарского, варяжского племен хорошо потрудились, чтобы создать русских как племя и как нацию. Русское племя имеет славянский в основе язык, но отнюдь не славянский характер. Русский «славизм» — это «югославизм» в религиозно-литературном смысле этого слова. Это славизм православного, «кирилло-мефодиевского» единства, но никак не славизм племенной.

А в светски-цивилизационном смысле древний «русизм» — это не столько славизм, сколько нордизм. Киевская Русь существовала в двух (а может даже в трех, если отдельно считать Волжский путь в Персию) цивилизационно-предпринимательских сферах — Византийской и Северной. Север был большой и важной субцивилизационной культурой, но в итоге распался под западным влиянием. В IX-XII веках он был для русских родным, — их можно и нужно воспринимать в качестве одного из северных народов. Русские поначалу куда больше были своими там, чем в той же Византии, и именно северяне создавали на Руси первичную национальную инфраструктуру, хотя сдвиг потом был драматическим (он зафиксирован даже археологически — такие крупные города как Смоленск, Ростов, да и Новгород возникли возле варяжских торговых поселений, возле, но не на их месте).

Киевский период был временем реализации первого большого национального проекта в судьбе русской нации. Этот проект строился вокруг торгово-предпринимательской, в чем-то даже авантюрно-пиратской, эксплуатации выгодного положения государства Рюриковичей на перекресте международных торговых путей. Энергия народа была направлена в этот период на закрепление этого положения и извлечение из него максимальных выгод. Для социально-активной части общества основными профессиями были профессии дружинника, воина, купца, «ушкуйника», а идеалом были «честь и слава», добыча и социальное признание. Причем силу, распределявшую «честь и славу» между людьми, видели в удаче. Социально-политическая организация общества также в значительной степени была подчинена предпринимательской идее. Вокруг совместного управления семейным предприятием строились отношения Рюриковичей, как локальные предпринимательские образования возникали городские общины многочисленных русских городов, управляемых вечем, наконец, по типу данничества строились отношения этих городов с их сельской периферией. Политические процессы периода определялись, во-первых, взаимоотношениями Руси с ее торговыми конкурентами (Византией, Хазарией, Булгарией, скандинавскими конунгами, варварскими племенами степняков, паразитировавшими на русской торговле), во-вторых, коллизиями борьбы за первенство в русском княжеском доме, и, в третьих, взаимоотношениями между князьями, как представителями общенационального предприятия, и городами и их вечами, как локальными предприятиями. Принятие христианства изменило культурные формы реализации национального проекта, но при этом само ристианство было встроено в структуру национального проекта как исключительно ценное приобретение Руси, как еще одна выпавшая ей «удача». Русь с необычайной интенсивностью принимается за освоение культурных форм Христианства, однако первоначально это были прежде всего высоко-престижные формы христианской культуры: храмостроительство, церковное искусство, книжная ученость, — достигшие исключительного развития в Киевский период. Не случайно, что христианство воспринималось на Руси прежде всего как привилегия высших слоев общества, степенью приверженности к Христианству маркировались статусные позиции, от чистого Православия и святости на вершине социальной лестницы, через разные пропорции двоеверия, к сохранению язычества прежде всего у даннических племен неславянского происхождения.

В «Киевском проекте» нам важно зафиксировать формирование определенного «идеального образа будущего», предполагаемого этим проектом — образа Руси, как государства, являющегося успешным экономическим предприятием, господствующим на международных торговых путях и концентрирующем в себе все виды общественного блага — экономического, военного, культурного, религиозного. Киев был видением экономического успеха, относительной безопасности и свободы, порождаемой достатком и избытком, и реализуемой в формах строптивой богатырской удали. Это видение настолько врезалось в память народную, что на далеком Севере в былинах сохранились не только обстановка, но и психологическая атмосфера той эпохи. Не менее важно, что именно этот период установил и оформил существование Русской Земли, как политического и культурного единства. Это оформление не могло прийти без чувства успеха. Люди собираются в нацию ради успеха, и там, где успеха нет, им нечего делать. Успех Киева был настолько велик, что его энергии хватило на много столетий явных неудач. Не менее важно и то, что русская нация с самого начала становится как имперская нация, формируя вокруг себя пространство, в которое втягиваются и конструктивно подключаются различные народы.

САКРАЛЬНАЯ ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ

«Московский период» воспринимается нами сквозь призму становления «централизованного русского государства». Взгляд верный, но недостаточный. Мы видим лишь внешнюю оболочку, а не то, чем люди жили в это время, военно-политическая активность не открывает нам социальных процессов так же, как не открывала она их и в Киевский период. Московский период — это время становления «Святой Руси», грандиозного национального проекта, в который были вложены огромные силы и средства, в который включились лучшие люди России того времени. Речь идет о фантастической по смелости попытке национального перемещения на Небеса. Церковное подвижничество, прежде всего монастырь, стали главной формой социальной реализации человека той эпохи. Причем речь шла не только о личном «делании», но и об общенациональной задаче.

«С половины XIV века наблюдается на Руси явление, которое объясняется всецело историческими условиями монгольского времени, явление неизвестное по местным условиям на Востоке. Его принято называть монастырской колонизацией, — пишет церковный историк С.И. Смирнов. — Удаляясь от людей в непроходимую лесную глушь, которая, собственно, и называется на древнерусском языке пустыней, отшельник надолго подвизается один, «един единствуя», посещаемый только зверями. Лишь только пойдет в народе молва о нем, затем легким пером пронесется слава, как в лесную пустыню к малой келейце безмолвника один за другим собираются его будущие сожители и сподвижники. С топором и мотыгою они трудятся своими руками, труды к трудам прилагая, сеча лес, насевая поля, строя кельи и храм. Вырастает монастырь. И к шуму векового леса, к дикому вою и реву волков и медведей, присоединяется теперь новый, правда, сначала слабый звук — «глас звонящих», и, как будто на зов нового голоса, на приветный звон монастырского била, к обители являются крестьяне. Они беспрестанно рубят лес, пролагают дороги в непроходимых раньше дебрях, строят вблизи монастыря дворы и села... Села, разрастаясь, превращаются в посад, или даже город... Это движение вызвано было величайшим подвижником русской земли, отцом последующего монашества, преп. Сергием Радонежским, который, по выражению его жизнеописателя, был «игумен множайшей братии и отец многим монастырем», а по летописцу: «начальник и учитель всем монастырем, иже на Руси».

Нетрудно заметить, что описывается здесь не просто частный феномен «основания монастыря», а многоуровневое, исключительно сложное и при этом спонтанное, не организуемое и не координируемое никем, действие народа — представителей различных его слоев, разных образов жизни. Действие, для которого монастырь является объектом и символическим центром.

По сути, перед нами сакральная индустриализация, результатом которой стало масштабное производство духовных благ в общенациональном масштабе. Воображение историков поражает интенсивность «монастырской колонизации» Северной Руси, освоение в короткие сроки, силами «энтузиастов». Однако этот энтузиазм не был на самом деле порывом одиночек. Напротив, перед нами исключительно выстроенная и продуманная технологичная система, совмещавшая практику личного аскетического подвига монаха с социальной и организационной работой. Если первое, аскетическая практика, кодифицировалось в святоотеческих наставлениях о внутреннем делании, из которых выросло в позднейшую эпоху знаменитое «Добротолюбие», то второе приобрело законченную форму в византийских общежительных монастырских уставах и их переработках применительно к русским реалиям. Совмещая индивидуальный труд монаха над собой и совместное делание, русские общежительные монастыри превратились в своеобразные «фабрики святых», — прославленных и непрославленных, знаменитых и безымянных.

Технологию, на которую ориентировались в московскую эпоху, разработал впервые преподобный Феодосий Печерский, создавший первый «высокотехнологичный» монастырь — Киево-Печерский, с «производительностью» которого по части святых не могут поспорить не многие православные обители. Однако до какого-то времени пример Печерской Лавры оставался значимым, но изолированным. Для доминирования новой идеи нужно было, чтобы предыдущий проект был рассыпан в прах Батыевым нашествием. В XIII-XIV веках нация не была в упадке, но испытывала «кризис идентичности», она не очень понимала, зачем жить. Прежняя Русь, городская, вольная, торговая, авантюристическая, отличавшаяся богатством и шумной бунташной пестротой жизни, погибла невозвратно.

Автор «Слова о погибели земли русской» замечательно передает ощущение гибели прежней Руси как целостного эстетического феномена (а именно образ Родины как эстетического целого и является центром национальной идентичности). «О, светло светлая и прекрасно украшенная, земля Русская! Многими красотами прославлена ты: озерами многими славишься, реками и источниками ме стночтимыми, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями, разнообразными птицами, бесчисленными городами великими, селениями славными, садами монастырскими, храмами божьими и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими». Все это погибло, оставалось только мужественно сохранять остатки. Не случайно, что плач о гибели Земли представлял собой предисловие к не дошедшей до нас светской биографии св. благоверного Александра Невского, первого из череды замечательных князей-хранителей, «удерживающих» Русь от полной аннигиляции. Деятельность потомков Александра, прежде всего в младшей московской линии, была замечательным примером сохранения Руси, удержания «контура управляемости» хотя бы части земель распавшейся торговой империи. Однако эта система не имела, до определенного момента, своего смыслового наполнения.

Новый смысл не складывался до тех пор, пока преподобный Сергий Радонежский не показал Руси — зачем жить. Значение преподобного для Московского-Русского государства было огромно, практически сразу после своей кончины он начал почитаться в нем как его духовный со-основатель и покровитель. Преподобному Сергию молились всенародно в дни бедствий, на его раку клали после крещения великокняжеских детей, чьим покровителем он считался с момента их рождения, богомолье к святому Сергию считалось важнейшей частью агиополитического ритуала в Московскую и даже в первый период Петербургской эпохи. Он возродил на новом месте феодосиевскую «фабричную» систему достижения святости. Структура «Сергиевского» общежительного монастыря и выработанная преподобным практика управления им, включая своевременные «почкования» от основного монастыря новых обителей, оказалась оптимальной формой для осуществления нового проекта. А подведенный преп. Сергием фундамент «политического православия» исихастов, которое, если упрощать, сводилось к тому, что Православие как Вера Святых должно пронизывать и подчинять себе все в обществе, а государство, в общем-то, и нужно для поддержки святых и проведения в жизнь их линии, придал его делу общенациональный характер.

Период жизни и деятельности преподобного Сергия совпадает с периодом существования в Москве своеобразного политического режима агиократии. Точнее именно решающее влияние преподобного создало этот период. В период княжения св. благоверного Димитрия Донского власть сперва была сосредоточена в руках святого митрополита Алексия, руководившего московским правительством и давшего своеобразную специфику всей политике этого периода. Затем князь Дмитрий правил, согласуя свои действия с преподобным Сергием Радонежским (духовный вождь движения, несмотря на уговоры, отказался возглавить Русскую Церковь и стать митрополитом после кончины св. Алексия). Сам Дмитрий Иванович был в итоге канонизирован Русской Православной Церковью. Непростыми и неоднозначными были отношения св. Димитрия с назначенным из Константинополя св. митрополитом Киприаном, выдающимся представителем исихастской линии; князь неоднократно изгонял его с московской кафедры, несмотря на примирительные попытки преп. Сергия, однако в итоге св. Киприан занял свое законное место и сыграл выдающуюся роль в устроении московских церковных дел. Святость участников политического процесса никогда, ни в какую эпоху, не гарантировала согласия между ними, но создавала особый дух общественной жизни. Знаменательным плодом этой политики и этого духа стала великая победа русского воинства на поле Куликовом.

При наследниках Дмитрия Донского Церковь, прежде всего митрополиты и Сергиевы преподобные ученики, оказывала на русскую политику огромное влияние. Кризис наступил в ходе «феодальной войны», ведшейся против Василия Темного его дядей Юрием Дмитриевичем и двоюродным братом Дмитрием Шемякой. Эту войну либеральные историки любят объявлять попыткой сопротивления «купеческого», передового, предкапиталистического духа «Галической» земли военно-феодальным порядкам Москвы. По сути же это было восстание запоздалых носителей «киевского» торгового идеала против установившейся в Московском государстве агиократической системы.

Не случайно, что центральным актом войны стало ослепление Шемякой Василия Темного, совершенное вопреки данному митрополиту слову. Жестокость и клятвопреступление показали, что отнюдь не все были готовы жить в согласии с созданной московскими князьями агиократической системой. Сопротивление «удельной» оппозиции, которой столь большое влияние уделяется при рассмотрении этого периода, вообще было сопротивлением не только централизованной княжеской власти, но и всему строю создававшейся совместно князьями и митрополитами «священной монархии» исихастского духа. Преобладание «государственных начал над родовыми» было предопределено тем, что князь в Московской традиции окончательно перестал восприниматься как условный глава общего предприятия. Теперь он первый «агиократ», находящийся под особым благословением Церкви и святых. Верность ему из корпоративного долга превратилась в долг религиозный.