Автор: Егор Холмогоров

ИСТОРИЧЕСКАЯ СУДЬБА РУССКОЙ НАЦИИ

(продолжение)

К концу XVII века проект «Третьего Рима», проект имперского расширения православного государства, сокрушил остатки «Святой Руси», но и сам пал под ударами внутреннего разложения. Длительное сопротивление России западной духовной агрессии закончилось, казалось, полным провалом. Да, «Третий Рим» устоял и даже усилился в следующий период в своей внешней форме, но произошло это за счет утраты религиозного, эсхатологического содержания. Став безупречной имперской армией, русское воинство уже перестало быть «воинством Царя Небесного». Расширяясь в ХIX веке на территорию Средней Азии, Российская Империя сама ограничивала проповедь православия на этих землях, опасаясь за внутренний порядок.

Это оскудение религиозного духа было величайшей трагедией русской истории. Однако еще большей трагедией была бы полная гибель и разложение России, прекращение существования русского государства и в качестве национального политического организма, и в качестве вселенского Катехона — Удерживающего.

ИМПЕРИЯ НАНОСИТ ОТВЕТНЫЙ УДАР

Россию вовремя выручил Петр. Это понимали, каждый на свой лад, и тогда. Это вынуждена была признавать даже большая часть славянофилов, настроенных к петровским преобразованиям более чем критически. Однако национальный и культурный смысл петровских преобразований часто ускользает от нашего взора. Мы видим лишь вестернизацию, не замечая ее специфики и ее характера. Ползучая вестернизация шла в России весь XVII век а, во второй половине века, после 1666 года, полная культурная капитуляция России перед Европой стала вопросом времени. Однако не было никаких сомнений и в том, что Россия медленно вползет в качестве третьестепенной державы в периферийный католический блок Южной и Центральной Европы, окажется в одном ряду и одной связке с Польшей, Австрией, Венецией, что будет продолжаться инфильтрация русского духовенства латиномудрствующими и униатствующими выпусками Киево-Могилянской академии и папских колледжей. Другими словами, России предстояло стать периферией периферии. Вестернизация России была, по сути, равна ополячиванию.

Подвиг Петра состоял в том, что он резко переложил курс вестернизации с католической периферии Европы на ее протестантские передовые регионы. Вместо ополячивания России началось ее онемечивание. Вместо европейской провинциальной роскоши — импорт европейских высоких технологий: военных, технических, культурных. Россия взяла за образец не Польшу, а Англию, Голландию и Швецию.

Петр прекрасно понимал, что европейские порядки для России неестественны, и навязывать их придется силой. Но именно по этой причине он отказался от постепенства, предпочитая «вколачивать» европейские порядки своим тяжелым кулаком и разогревать тем самым национальную энергию. Петр «вскипятил» начинавшую распадаться и остывающую традиционную Россию. Созданные им возможности для подъема наверх «новых людей» мобилизовали огромные массы, и энергия вертикальной социальной мобильности питала Россию долгие десятилетия. Россия Петра вышла из расставленной ей, казалось бы, безупречной ловушки, «стала драконом, чтобы победить дракона».

Наиболее значительным творением Петра была новая русская армия. Вместо порочного наемно-добровольного принципа, дискредитировавшего себя под Нарвой, были введены рекрутские наборы. Теперь войска составлялись из представителей всей нации, прежде всего ее лучшего и надежнейшего элемента, сохранившего традиционный характер — крестьянства.

Рекрутчина воспринималась самими крестьянами как долг, тяжелый, но неизбежный и праведный. Солдатская казарма фактически заменила монастырь в качестве сердца нации. И проведенная Петром, а затем Екатериной, секуляризация, фактическое упразднение русских монастырей, была завершением тенденции, возникшей еще при Иване III, но остановленной иосифлянами. Нация окончательно сконцентрировала всю энергию на военном направлении.

Результат того стоил: набранная из крестьян, одушевленных идеей служения своему Государю и защиты Веры, русская армия превратилась в идеальный военный инструмент. В ходе Северной войны она сокрушила одну из лучших в Европе шведскую армию (и это при том, что Швеция служила в ранневропейском «концерте» своеобразным «сторожевым псом» против России). В Семилетней войне Россия закрепила за собой права внешнеполитического арбитра Европы, способного обуздать любого европейского агрессора. Именно в ходе этой войны, не давшей России никаких территориальных приобретений, был произведен подлинный «замер» сравнительной мощи русской военной системы и лучшей европейской армии Фридриха Великого. Выдающимся качеством русской армии была ее исключительная стойкость. «В воле Вашего Величества бить русских правильно или неправильно, но они не побегут…», — услышал Фридрих от приближенных при Цорндорфе, когда потерявшая главное командование, окруженная с тыла, русская пехота в течение нескольких часов отбивала массированные прусские атаки, выстроенные Фридрихом по лучшим образцам военного искусства. Сражение было сведено в ничью, несмотря на поражение генералов, а при более удовлетворительном командовании под Кунерсдорфом, лучшая армия Европы была разбита русскими наголову. Екатерининская эпоха стала свидетелем «конвертации» высокого качества «петровской» армии в реальные крупные завоевания. За 30 лет были решены две многовековых национальных задачи — очищены от турок и крымских татар причерноморские степи и воссоединены с Россией ее древние западные земли. Причем ликвидация векового противника — Польши, потребовала со стороны русских всего одной военной кампании на заключительном этапе — похода Суворова на Варшаву. Вновь в мечтах русской государыни вызревает большой византийский проект, к реализации которого Россия была в этот период близка как никогда.

Екатерининская Россия по своему внешнему положению могла казаться современникам чем-то вроде раннего Рима: русские были нацией, на которой явно почило благословение «бога войны». Впрочем, сами русские усматривали источник своего благословения совсем в другом. Когорта блестящих екатерининских генералов и адмиралов состояла из исключительно религиозных, строго православных (несмотря на фривольную атмосферу эпохи) людей. Канонизация Русской Православной Церковью «праведного воина Феодора» — адмирала Ушакова, — это, наверное, лучшее признание того духа, каким было одушевлено русское воинство. Ушаков, как и Суворов, был настоящим чудотворцем на поле морского боя. В своих сражениях он не потерял ни одного корабля, а штурм с моря крепости Корфу ничем иным, как военным чудом, считаться не может.

Резкий реформационный уход национального, традиционного начала из культуры и религиозной жизни восполнялся в XVIII веке концентрацией национального и религиозного одушевления в армии. Да и в быте — даже высшего сословия — слишком много было еще «нового двоеверия». Блестящие вельможи, подкладывавшие в гульфики песок, чтобы похвастаться на балу своим «мужским достоинством», были в частной жизни богомольными, глубоко консервативными и русскими по духу людьми. Даже немецкая принцесса Софья Августа Фредерика, став «матушкой Екатериной», пережила глубокую русификацию, что и позволило ей стать национальной русской правительницей и превратить Россию в единственную сверхдержаву тогдашнего мира.

ЗА И ПРОТИВ «НОВОГО ПОРЯДКА»

Однако сам мир тем временем необратимо изменился. Французские философы, для Екатерины — забавные друзья по переписке, разрушили духовную конструкцию мира «старого порядка», в котором послепетровская Россия законно занимала первенствующее положение. Их собратья из британских масонских лож начали ткать паутину нового мирового порядка, порядка Pax Britannica, революционного и либерального, «освободительного» и колонизаторского, безрелигиозного и космополитического, при всем мнимом расцвете европейских национализмов.

Удивительно, но факт: именно Россия стала одной из первых жертв этого нового порядка. Еще сохраняли традиционные устои Австрия и Пруссия, едва затихли под властью Бонапарта мучительные корчи Французской Революции, а власть в России уже перешла к представителям этого Нового Порядка. После краткой и мечтательной попытки императора Павла придать петровско-екатерининской России более упорядоченный и консервативный стиль, власть — в результате инспирированного английским посольством переворота — перешла к одушевленному либеральными идеалами и западной околохристианской (а то и вовсе не христианской) мистикой правительству Александра I.

Александровская эпоха была роковой в русской истории, несмотря на разделивший её пополам подъем войны 1812 года. Да и сама необходимость для народа вести эту тяжелейшую войну на выживание на своей территории была плодом Александровской политики. Реформы этого царствования были пронизаны мистически-гуманистическим духом, стремлением к «очеловечиванию» порядков в «дикой» России. Результатом стало возникновение феноменов, подобных бесчеловечным «военным поселениям». Самые либеральные проекты приводили к самым антинациональным и мракобесным (по сути) результатам. Произошел духовный, религиозный и нравственный разрыв либеральной дворянской элиты и народа.

Имперская политика начала приобретать антинациональный характер. Были фактически похоронены планы дальнейшего расширения Империи на Восток, так и не понятыми остались попытки графа Резанова всерьез закрепить за Россией Тихоокеанское побережье Америки. Зато были присоединены «на своих условиях» обширные инородческие регионы — Польша и Финляндия, оставленные вне действия законов Российской Империи. Польское влияние (проводившееся через любимца Александра князя Чарторыйского) было настолько сильным, что произошла фактически «обратная аннексия» западнорусских земель польской шляхтой — не политическая, но культурная. Исполнив de facto миссию «катехона» в Европе, разгромив Наполеона, Россия была вовлечена в формирование и укрепление чуждого православному духу «легитимистского» порядка в Европе, приведшего Александра в последние годы правления к фактическому предательству всеправославной миссии России, к отказу поддержать греческое восстание.

Не удивительно, что именно при Александре оформилось мощное революционное движение, характер которого значительно искажен либеральными и коммунистическими истолкованиями. Декабристы, особенно южного, пестелевского крыла, были не только и не столько революционерами-демократами, сколько националистами. Достаточно вспомнить пламенный патриотизм, национализм и антизападничество стихов Рылеева, заставивших Николая I пожалеть о том, что он слишком поздно узнал их и дозволил казнить талантливого национального поэта. «Русская Правда» Пестеля поражает своей беспощадной и бескомпромиссной национально-имперской программой. Поразительный факт сохраняют нам предания о преп. Серафиме Саровском, — группа декабристов посетила старца в его пустыни и настойчиво пыталась получить благословение, коего старец не дал. Не случайно, что поводом к первым планам цареубийства было введение Польской Конституции, бывшей пощечиной всей национальной России. И заговор декабристов от начала до конца был заговором против Александра I и его режима. Никто не мог предположить, что не достигший еще пятидесятилетия император внезапно скончается в Таганроге, и никто из декабристов не был готов действовать в ситуации перемены государя — к тому же, на Николая, вместо известного стране наследника Константина.

Николай I неоднократно говорил на личных допросах декабристам, что является сочувствующим их планам и их делу, — и нет никаких оснований считать его лицемером. Многие планы и проекты декабристов были и в самом деле положены в основание преобразований нового царствования. Эту истину признавали и умнейшие из декабристов: «Правительство, свирепствуя против членов тайного общества, отдало ему дань, достойную его высокой миссии, усвоив и развив некоторые из его основных идей».

Не разделяя революционного и либерального пафоса декабризма, Николай в полной мере усвоил его национальный и народнический пафос. Его правительство предприняло огромные усилия для того, чтобы зарыть или хотя бы уменьшить пропасть между властью и народом. Николай последовательно вступил на путь создания национальной и народной монархии, приняв на вооружение знаменитую уваровскую триаду «Православие. Самодержавие. Народность». Особенностью николаевского политического стиля стало подчеркивание народного, более того, крестьянского характера монархии, — Николай ввел в ритуал коронации процедуру поклона народу с «Красного крыльца». Политическая идеология культа Ивана Сусанина состояла именно в подчеркивании народных истоков и народного духа романовской монархии. Интересно, что основным источником замысла знаменитой оперы была дума Рылеева «Иван Сусанин». Весьма характерен и тот факт, что Пушкин, не скрывавший сочувствия декабристам и своей готовности выйти 14 декабря на Площадь, стал одним из близких сотрудников и придворных, историографом Николая, причем в этом качестве занимался работой не только над историей Петра, но и исследованием «Пугачевского бунта», бывшего страшным напоминанием о возможности народной монархической революции против западнической монархии.

Той же реакцией на предельное национальное самоотчуждение Александровской эпохи стала внешняя, имперская политика Николая I. Она от начала и до конца была проникнута идеей миссии России как защитницы Православия и подлинным консервативным пафосом. Первым её шагом было вступление России в войну за свободу Греции, затем освобождение армянских христиан от персидского владычества. На польское восстание Николай не напрашивался, но и не отказался принять вызов, когда он был ему брошен. Фактически, польское восстание было мятежом александровского порядка против порядка николаевского. Не случайно, что главой польского правительства был Адам Чарторыйский, ближайший друг Александра и один из соучастников его правления. И столь же симптоматичной была та радость, с которой встретили подавление восстание люди из национально-демократического лагеря, такие, как Пушкин.

Зато роль Николая I в подавлении другого восстания — венгерского — остается не только не оцененной, но и толком не понятой. Подавление русскими войсками антиавстрийского бунта 1848 объясняется антиреволюционным ретроградством Николая, упустившего исторический шанс уничтожить Австрийскую Империю. Это восприятие навязано нам ретроспективой Крымской войны, когда предательство Австрии сыграло решающую роль в поражении России. Но мало кто помнит о том, что Венгрия, появление которой предотвратил Николай, была бы резко антироссийским, антиславянским и антиправославным государством, представлявшим для балканских православных куда большую угрозу, чем толерантная многонациональная Австрия. И здесь Николай I поступил в согласии с долгом православного государя, императора всех восточных христиан, каковым его и почитали на Востоке.

Попытка Николая превратить моральное право в фактическое натолкнулась, как это неоднократно бывало прежде, на мощную пан-европейскую коалицию и на измену образованного класса, уже разложенного западнической либеральной идеологией, внутри страны. Но, несмотря на неблагоприятное стечение обстоятельств, усугубленное кончиной императора, Крымская война стала славнейшей страницей русской национальной истории. Россия была одна против всего мира. Русскому флоту противостояли соединенные эскадры двух сильнейших держав, на суше против русской армии сражались англо-франко-итало-турецкие войска, вся либеральная пальмерстоновская Европа с содроганием сердца ожидала крушения консервативного имперского колосса. «Визиты» союзных флотов в Петропавловск-Камчатский и на Соловки были отбиты горсткой солдат в одном случае и монахами во втором. Объединенная армия месяцами напролет топталась у Севастополя. Тем временем войска Николая Николаевича Муравьева доставили ему почетное прозвание «Карского». Империя демонстрировала неслыханную стойкость, бывшую бы еще большей, если бы не кончина давно уже тяжело болевшего императора.

Смена царствования была и сменой политических и идейных приоритетов. Война за Византийское Наследство представлялась новой власти уже не нужной, и ее постарались закончить как можно скорее с любым терпимым результатом.

Император Николай Павлович умирал мучительно и тяжело. За несколько часов до смерти он сказал лейб-медику Мандту: «Если это начало конца, это очень тяжело. Я не думал, что так трудно умирать».

«ТАК ТРУДНО УМИРАТЬ»

«Когда в Петербурге сделалось известным, что нас разбили под Черной, я встретил Пекарского, — пишет в своих воспоминаниях западник С.Н. Шелгунов, — Пекарский шел, опустив голову, выглядывая исподлобья и с подавленным худо скрытым довольством; вообще он имел вид заговорщика, уверенного в успехе, но в глазах его светилась худо скрытая радость. Заметив меня, Пекарский зашагал крупнее, пожал мне руку и шепнул таинственно в самое ухо: «Нас разбили!».

Такое настроение царило в российском «обществе» во время Крымской Войны. И поражение России воспринималось этим «обществом» как настоящий праздник. Со смертью Императора и неудачным исходом войны уходили в прошлое старая Империя, мыслившая себя как наследница Византии, как «Удерживающий». Уходила и старая рекрутская армия, под Севастополем и Карсом доказавшая еще раз свои уникальные боевые качества. «Общество» не замечало этого, увлеченное новым идеалом и новым «проектом» дарования «свободы» крестьянству.

До сих пор мы нарочно не касались социально-экономического положения русской нации в этот период. Материальная энергия для выполнения имперской миссии, для удержания Православия в мире бралась, разумеется, от земли. Однако если для поддержания монастырской экономики предыдущего периода достаточно было не слишком обременительного крестьянского труда, то война, поддержание в надлежащем порядке военных сил требовало денег и напряженного труда. Россия не находилась в центре привилегированной мироэкономической системы, не могла и не хотела заниматься ограблением колоний. Поэтому имперская миссия давалась только за счет перенапряжения всех национальных сил. Созданная Иваном III крепостная система приобретала все более и более жесткий характер, приобретая все более античеловеческие и, порой, абсурдные черты.

Крепостничество воспринималось народом, до какого-то момента, в качестве обременительного, изнурительного, но, все-таки, исполнения долга. Представления о социуме имели стройный характер — крестьяне служат дворянам, дворяне служат царю, царь служит Богу, причем и дворяне, и крестьяне, и молящиеся Богу священники вместе составляют Землю, мистическую «жену» Царя.

Это представление о служении вполне сочеталось с неразрушительными формами социального протеста, прежде всего, — бегством, уходом на вольные и незаселенные земли, туда, где крестьянину представлялась возможность служить царю непосредственно, минуя господина. Иногда, впрочем, протест приобретал более жесткие формы бунта и даже масштабных крестьянских войн, однако и эти войны не разрушали народно-монархических представлений, поскольку субъективно воспринимались участниками как служение царю против мятежных бояр или восстание за истинного царя против ложного (с чем и была связана идея самозванчества). Однако в XVII-XVIII веках последовала серия разрывов элиты с народом, сперва петровский разрыв культуры, затем екатерининская «вольность дворянству» — воспринятая исключительно болезненно и обернувшаяся страшной крестьянской войной. Освобождение дворян от службы царю автоматически предполагало и освобождение крестьян от службы дворянам, и произошедшее вместо этого укрепление крепостного режима воспринималось исключительно болезненно. Однако отношения крестьян и помещиков сохраняли еще патриархальный характер, мужики еще могли говорить барам «мы ваши, а вы наши» и с раздражительным терпением сносить барские причуды. Черту под отношениями народа и элиты подвела именно «Освободительная» реформа, после того, как крестьянами был осознан её смысл, воспринятая народом как крайняя форма оскорбления.

Оскорблением была «монетаризация» отношений между крестьянством и дворянством. Сельские миры, до сих пор уверенные в том, что земля находится в их владении и Божией собственности, обнаружили, что являются с точки зрения государства (подначиваемого в этом вопросе либералами типа Кавелина) «арендаторами» на являющейся «неприкосновенной барской собственностью» земле. Большая часть этой земли была у крестьян попросту отторгнута (что ими воспринималось как «украдена»), а за то, что оставлено было в их собственности, потребовалось платить. Состояние «временнообязанности» воспринималось мужиком как что-то более унизительное, несправедливое и насильническое, чем любое крепостное рабство в самых отвратительных его формах. При этом «свобода», освобождение в «никуда», разом обессмысливала страдания и труд многих поколений русских крестьян. Трудились до десятого пота, как оказалось, ради того, чтобы барин протратил все на петербургских певичек, да еще и остались должны. Пришедший в Россию «капитализм», в котором видели очередное средство преодоление отсталости, был воспринят народом как чудовищный псевдоморфоз истинного социального порядка.

Остатки устойчивости система сохраняла лишь потому, что революционному движению, выросшему из западничества, не приходило в голову, что народ более всего ненавидит ту самую «свободу», которую революционеры пытались ему предложить, что он готов бунтовать не против царя, и даже не против начальников и помещиков, а за разрушаемый социальный порядок сельского «мира». Прошло несколько десятилетий, прежде чем революционерам удалось подобрать ключи к народному сознанию и синтезировать энергию народного протеста с революционным проектом. Да и то, революция 1905 года была, в конечном счете, подавлена не из-за террора властей (полностью в первый момент растерявшихся), не из-за позиции буржуазии (готовой капитулировать перед революцией), а исключительно из-за народного несочувствия. Крестьяне охотно грабили барские усадьбы, возвращая «присвоенное» помещиками в собственность «мiра», однако не стремились ни скинуть царя, ни опрокинуть государственную систему как целое. Дело Царства было проиграно не в деревне, а в солдатской казарме.

Подлинные основы революции февраля 1917 были заложены «милютинской» военной реформой, уничтожившей петровскую армию как открытую касту военных профессионалов, как братство по оружию, выковываемое десятилетиями. Новая конструкция армии, основанная на всеобщей воинской повинности, окончательно разрушила иерархию служения. Солдатами теперь были не солдаты, взятые из среды крестьянства, а разночинцы — крестьяне, мещане, горожане вперемешку. Они не служили Царю, но отбывали кратковременную повинность. Офицерство из сословной дворянской привилегии также превратилось в разночинную профессию. Причем сословная деградация офицерства неуклонно нарастала, а с началом Первой мировой войны и гибелью в первый год основных офицерских кадров приобрела тотальный характер. Армия Империи ушла, осталось лишь ее яркое послесвечение, которое позволило России выиграть войну-реванш 1878 года, бывшую вынужденной уступкой правительства народным настроениям. Мудрейший Александр III, прозванный Миротворцем, потому еще старался уклоняться от вовлечения России в войну, что прекрасно понимал системные недостатки новой армии и не хотел подвергать страну опасности, не устранив внутреннего беспорядка. В событиях 1905 и 1917 годов армия, представляя собой массу недостаточно обученного и вырванного из привычного окружения элемента, сыграла роль хвороста, поджегши который, разжигают костер из массивных поленьев.

Можно лишь удивляться тому, что Империя, социальные основания которой были подрублены реформами Александра II, держалась так долго. Точно высшие силы хранили ее от распада.

Драма самоуничтожения была остановлена сперва новым польским восстанием. Европа не удовлетворилась Крымским поражением России и её внутренней капитуляцией. Она решила довести дело до конца при помощи мятежа. Это заставило русское общество сплотиться и подобраться, мало того, собрать еще раз в кулак всю национальную энергию, сперва на подавление восстания, а затем на решение новых национальных задач. Национализм, практически новоевропейского типа, становится силой, которая еще держала Империю в тонусе.

Новый акт саморазрушения был остановлен совсем неожиданно, — император Александр II был убит революционерами накануне начала очередного тура либеральных реформ, накануне введения Конституции. Цареубийство предотвратило ошибку монарха и отрезвило нацию. Александр III, бывший скорее внуком Николая I, чем сыном Александра II, не мог всерьез изменить сложившуюся в эпоху Реформ систему, он не мог сделать главного, остановить капитализацию социальной и экономической жизни, а стало быть, и нарастание народного недовольства. Но он мог хотя бы соблюдать порядок и тормозить дальнейшее сползание в пропасть.

Александр III был, пожалуй, «Удерживающим» в самом строгом смысле этого слова. Во время страшной катастрофы царского поезда в Борках царь-богатырь на своих могучих плечах держал крышу вагона и на этом надорвал здоровье. Точно так же «носитель идеала» (как называл Александра III Лев Тихомиров) держал на своих плечах крышу России, и когда удивляются, почему он ушел так рано, то забывают, что каждый его год стоил ему пяти.