Автор: Михаил Харитонов

ДОМ ТЕРПИМОСТИ

Массовые волнения мусульманского мира по поводу, казалось бы, ерунды — каких-то там карикатур на Мухаммеда, который по определению должен быть «выше этого» — в очередной раз поставили под вопрос одну из главных ценностей современной европейской цивилизации. Я имею в виду так называемую «толерантность».

Сейчас, в связи с «карикатурным скандалом», это слово не сходит с первых полос газетных страниц. На самом высоком уровне раздаются заявления, что, оказывается, у Европы, всё приемлющей и ко всему терпимой, есть всё-таки одна ценность, которая не подлежит обсуждению и за которую Европа готова сражаться: та самая терпимость и всеприемлемость.

Не проходит и дня, чтобы в европейских СМИ не пели хвалу этой самой «толерантности». Оказывается, она составляет суть и смысл всего того, что делается в Европе. «Это и есть то, что нас всех объединяет!» — надрываются газеты, отстаивая право рисовать карикатуры на Мухаммеда, Яхве и Христа. Оказывается, за это «можно и нужно сражаться».

Характерно, что это почти не вызывает недоумения. И неудивительно: одни хлопают в ладоши по поводу того, что «этим чуркам мусульманским» наконец-то хорошенько врезали, другие, наоборот, требуют уважить чувства уважаемых последователей пророка Мухаммеда. Но и те и другие требуют именно «уважения чувств», то есть терпимости.

Разберёмся же с этим интересным понятием. И начнём с обстоятельств его появления на свет.

МАЛОПОЧТЕННОЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ

Само по себе слово «терпимость» довольно двусмысленно. В отличие от терпения — общепризнанной христианской (и не только христианской) добродетели, то есть готовности переносить невзгоды и удары судьбы, не впадая в уныние или ярость, — терпимость всегда была связана с чем-то нехорошим. Если совсем конкретно, «терпимыми» называли разного рода малоприятные явления, избавиться от которых, однако, было либо совсем невозможно, либо лекарства оказывались пуще болезни. В результате к ним приходилось «проявлять терпимость» — то есть не искоренять вовсе, а как-то регламентировать, загонять в рамки, убирать с глаз долой.

Так, в традиционных европейских законодательных системах слово «терпимость» относилось прежде всего к проституции.

«Первая древнейшая профессия» существовала всегда, и всегда с ней пытались бороться теми или иными средствами. Борьба эта заканчивалась неизменным поражением: законы спроса и предложения оказывались сильнее. С другой стороны, в истории существовало крайне мало обществ, в которых проституция считалась открытым, легальным и почтенным занятием. И дело было не в чрезмерно строгой морали (общества бывают разными), а в том, что проституция, будучи полностью легализованной и общественно одобряемой, довольно быстро разрушала устои семьи и брака, а также много чего ещё, включая политическую культуру. Поэтому в подавляющем большинстве случаев проституцию не запрещали совсем, но и не разрешали — а именно что «терпели».

Выражалось это терпение в очень конкретных формах, а именно в двойном законодательстве. С одной стороны, «терпимое явление», как правило, не было законодательно разрешено (а иногда и прямо запрещалось). С другой стороны, оно же подвергалось законодательной же регламентации — как правило, на уровне подзаконных актов и должностных инструкций.

Прежде всего, проституток старались убрать с глаз долой. Как правило, регламентация их деятельности начиналась с того, что им запрещали вольный промысел вблизи культовых и образовательных учреждений — то есть церквей, школ и прочих подобных мест. Изгоняли их и с центральных улиц городов. Потом, как правило, появлялась идея сосредоточить их всех в одном месте — и в городе возникал «квартал красных фонарей». Довольно часто им предписывалось одеваться особым образом, чтобы их не путали с «приличиыми дамами». И так далее.

Далее возникала потребность в медицинском контроле — на предмет распространения венерических заболеваний, угрожающих обществу, а также и полицейском: проститутки имели связи с преступным миром (поскольку немалая часть постоянных клиентов жриц любви обычно принадлежит к городскому дну), а бордели зачастую играли роль подпольных притонов, центров скупки краденого и мест укрытия воровских и бандитских шаек. С другой стороны, полиция старалась использовать проституток в качестве агентов-осведомительниц… И всё это происходило, как правило, «с ведома, но без одобрения» общества в целом. Это были терпимые явления: «жаль, что такое есть, но раз уж оно существует, с этим надо как-то жить».

Очень типичной была история отношения к проституции во Франции. В старые времена с ней пытались бороться всерьёз. Например, Фридрих I Барбаросса в своих законах, изданных в 1158 г. во время первого похода в Италию, запретил военным людям иметь в своей квартире проституток: пойманным на месте проституткам отрезали носы. Во Франции в 1254 г. Людовик Святой, вернувшись из Иерусалима, выгнал за пределы государства всех женщин легкого поведения. И так далее: вплоть до Великой Французской Революции жрицам любви всё время объявляли большие и малые войны, и всё без толку.

Упомянутая революция, провозгласившая в качестве высших ценностей свободу, равенство, браство, но отнюдь не терпимость, тоже не благоволила к проституции и даже объявила её наследием проклятого аристократического прошлого. Тем не менее, именно в эти славные времена массовая проституция процветала как никогда — по чисто экономическим причинам.

Терпимое — в буквальном, юридическом смысле — отношение к этому явлению было достигнуто в начале XIX века, в период классического фрацунзского регламентаризма. Проституция была объявлена «терпимым» явлением — то есть не запрещённым в явной форме, но и не относящимся к разрешённым. При этом её полулегальный статус не мешал, а, наоборот, требовал особо жёсткого контроля со стороны государства. Проститутки подлежали учёту, выдаче патентов на их занятие, они должны были платить налоги и подвергаться постоянному контролю, прежде всего медицинскому и полицейскому. Образовался консенсус на уровне «негласных соглашений»: например, проститутки не шантажировали клиентов (многие из которых были вполне почтенными людьми и считались «хорошими супругами и добрыми отцами»), а клиенты и полиция обеспечивали порядок и права тружениц койки на оговоренное вознаграждение.

Именно в этот момент слово «толерантность» прописалось в языке. Легальные публичные дома, в отличие от тайных притонов, именовалось в газетах и в полицейских сводках «maison de tolerance», «домами толерантности» (на русский это перевели как «дома терпимости»). Увы, но столь почитаемая ныне европейская ценность появилась на интеллектуальной сцене именно в таком контексте…

Что касается России, то усвоение идеалов терпимости у нас шло примерно тем же путём. Сначала со «срамными девками» боролись. Знаменитые Воинские Артикулы Петра Великого карают прелюбодеяния, блуд, посещение притонов и прочее в том же духе. Репрессивные указы издаются Анной Иоановной в 1736 году и Елизаветой Петровной в 1743 году. В особенности строгие репрессивные меры были применяемы при Екатерине Второй: указом 20 мая 1763 года было наказано всех женщин, зараженных венерическими болезнями, по излечении ссылать на вечное поселение в Нерчинск. В «Уставе Благочиния» карается не только занятие проституцией и содержание притонов, но и их посещение. В 1800 г. император Павел указом повелел сослать всех проституток в Иркутск. И так далее: попыток было немало.

Как ни странно, но первым сторонником толерантности на Руси стал Николай Первый, он же «Палкин». Будучи лично человеком очень строгих нравов (в отличие от той же Екатерины) и безнравственности не переносивший ни под каким видом, он счёл, что у военно-промышленного государства, которым тогда становилась Российская Империя, есть дела поважнее, чем гоняться за шлюхами. Не любя ничего французского, он сознательно вступил на тот же самый путь регламентации. В 1844 году были изданы правила для проституток и содержательниц борделей. Созданный тогда же Врачебно-полицейский комитет выявил и зарегистрировал в столице около четырёхсот «ночных бабочек» и сосредоточил их в соответствующих заведениях. Проституткам, жившим в публичных домах, вместо паспорта выдавали так называемый «желтый билет», им предписывалось не менее двух раз в неделю посещать баню и еженедельно проходить медосмотр. В 1856 социальное положение проституток улучшили: ввели расчетные книжки для ограничения произвола хозяек бардаков. Соблюдалось и некоторое благочиние: запрещалось содержать бордели на центральных улицах городов, на расстоянии менее 150 саженей от школ, церквей и общественных заведений. До семидесятых годов действовал запрет на продажу спиртного.

При этом, опять-таки, проституция официально осуждалась и честным и законным занятием отнюдь не считалась. Что не мешало процветанию заведений на Итальянской и Мещанской улицах в Петербурге, в доме Эмилии Хатунцевой на Петровском бульваре в Москве, и в аналогичных местах в иных городах империи. Словосочетание «дом терпимости» прочно вошло в русский обиход…

Здесь ещё раз нужно подчеркнуть значение термина «терпимость». Вопреки современному мнению, что государство, регламентируя какую-то деятельность, тем самым её разрешает и даже одобряет, в позапрошлом веке на эти вопросы смотрели куда более трезво. Считалось, что государство нужно для того, чтобы бороться с вредными для общества явлениями. Если оно не может уничтожить какое-то явление вовсе, оно, по крайней мере, обязано уменьшить наносимый им вред. Регламентация деятельности типа проституции означает уменьшение приносимого ей вреда — как регулярный медосмотр уменьшает риск заражения какой-нибудь гадостью. Это вовсе не означает, что государство одобряет проституцию. Нет, оно её именно терпит.

Впрочем, «терпели» не только её. Примерно так же относились ко всем неискоренимым человеческим порокам. Например, тот же алкоголизм. Поскольку все попытки введения сухого закона проваливались, — а последняя, американская, ещё и привела к расцвету организованной преступности: американская мафия выросла, помимо всего прочего, из бутлегерского бизнеса, — осталось только одно: ввести дело в какие-то рамки. Понятно, что знаменитая российская водочная монополия была введена отнюдь не только из этих соображений, но и в видах наполнения бюджета. Однако же она позволила прекратить выпуск дрянного суррогата и сберегла немало жизней и здоровья российским подданным: «казёнка» была, по крайней мере, хорошего качества. В то время как «водочный» беспредел девяностых готов нынешнего века привёл к массовым отравлениям «палёнкой» и ускоренной алкоголизации населения…

Но нас интересует история толерантности. Так вот, в классическую эпоху установилось представление о том, что «толерантность» — это что-то связанное с человеческими пороками, причём неискоренимыми, с которыми бороться бесполезно, а вот ограничивать их вред всё-таки надо. То есть «толерантность» — это печальная необходимость, но никак не знамя прогресса.

О РЕЛИГИОЗНОЙ ТЕРПИМОСТИ

Сказанному выше вроде бы противоречит другая, более почтенная генеалогия «толерантности» — а именно, история толерантности религиозной. В наши дни, вспоминая о «толерантности», предпочитают говорить именно об этой стороне дела.

Что ж, обратимся к ней — в свете того, о чём мы говорили выше.

Прежде всего. Говоря о веротерпимости в Европе, следует иметь в виду одно пикантное, но часто забываемое обстоятельство. В течении всего Средневековья, пока Европа управлялась католической церковью, существовала только одна религия, к которой христианам приходилось проявлять «терпимость» — иудаизм, и только один народ, который был заинтересован в этой «терпимости» — евреи.

Чтобы понять, о какой терпимости идёт речь, придётся затронуть деликатную тему: отношение христиан к евреям. Всем известно, что оно было, мягко говоря, скверным. Но тут важны оттенки. Скверно европейцы относились и к туркам, и к арабам. Но те были врагами; чем же были средневековые иудеи?

Здесь нужно иметь в виду тот факт, что в Средние Века люди были малознакомы с расистскими доктринами. Расизм как учение о превосходстве одних рас над другими появился позже, во время расцвета работорговли: европейцам нужно было как-то оправдать этот гнусный промысел. Тогда-то (и не раньше) начались высокоучёные рассуждения о том, что некоторые расы более равны, чем другие, и что люди с другим цветом кожи самой природой приспособлены к рабству. В Средние же века на цвет кожи и форму носа обращали внимание не больше, чем на цвет волос.

Другое дело — религия. Иноверцев откровенно не любили, на евреях к тому же лежало обвинение в убийстве Христа и так называемый «кровавый навет». Однако этим дело не исчерпывалось: евреев не любили не за их прошлые грехи, а за настоящие.

Ближайшим аналогом общественного отношения к евреям (не как к народу или к религии, а как к профессии) было отношение к проституткам. А именно: их воспринимали как неизбежное зло, на которое противно смотреть, но к которому люди будут обращаться всегда, поскольку на то есть потребность. Речь идёт прежде всего о роли евреев как ростовщиков и заимодавцев, которую они практически монополизировали. Они же, как нетрудно догадаться, работали скупщиками краденого, укрывателями преступников (разумеется, не из симпатий к последним, а за деньги), а также и контрабандистами и сбытчиками контрабанды. Вот откуда, собственно, и росли ноги у средневекового антисемитизма.

Зато в существовании и даже процветании еврейства были заинтересованы власти, а также влиятельные люди при властях. Во-первых, евреи были источником средств, как заёмных, так и невозвратных: на худой конец их всегда можно было обложить каким-нибудь налогом. Не менее важной была роль еврейства как финансовой сети: необходимость переводить средства между разобщёнными европейскими владениями, всё время меняющими границы, заставляла мириться с существованием носителей нехристианской религии. Ну, а где финансовая сеть, там и шпионаж, и прочие деликатные вопросы, о которых простым обывателям знать не обязательно.

Политика по отношению к еврейству шла рука об руку с политикой по отношению к проституции. Применялись те же методы: евреев время от времени пытались «запретить» (изгнать или сослать), а в остальное время пытались как-то регламентировать их деятельность.

Как нетрудно догадаться читателю, меры принимались примерно те же самые. Прежде всего, евреев старались убрать куда-нибудь подальше от «приличных мест» и сосредоточить в одном месте, для удобства контроля за их деятельностью. Средневековые гетто были точным аналогом кварталов красных фонарей. Над ними старались установить наблюдение, для чего применялся ряд стандартных мер. Евреев старались одеть в особую одежду — опять же, чтобы их не путали с «приличными господами». Ну и так далее, смотри выше.

С возникновением протестантизма границы терпимости пришлось расширять. Помимо привычных евреев, появились люди, которые воспринимались уже не просто как «неизбежное зло», а как отступники, чьё преступление было свежим, зло от них — очевидным, а польза — сомнительной. Поэтому добрые католики относились к «братьям-христианам», не признающим мессу, куда хуже, чем к евреям. И только со временем, когда выяснилось, что так просто их не изведёшь, начали со скрипом включаться всё те же механизмы терпимости.

Опять же возьмём Францию. Сначала сам факт существования гугенотов не признавался: их считали просто еретиками и жгли как еретиков (на что в 1555 году был подписан соответствующий эдикт). Тем не менее гугенотские общины множились. Будучи тайными, они крепли связями с единоверцами в других странах, что, в свою очередь вызывало законные подозрения монархов. Начались заговоры. В 1561 году смертную казнь за ересь отменили: в ту пору гугеноты стали достаточно влиятельны, чтобы протолкнуть такое решение. В январе 1562 года был подписан «Эдикт терпимости», разрешающий гугенотам проводить свои богослужения не в подполье, но вне городских стен (всё та же практика «с глаз долой»). Эдикт был принят благодаря усилиям маркиза де Лопиталя, канцлера Франции, человека весьма просвещённого. Увы, эдикт не исполнялся, что привело к началу религиозных войн. В 1772 году с 23 на 24 августа состоялась так называемая «Варфоломеевская ночь», когда по наущению Екатерины Медичи в Париже было убито 2000 гугенотов, собравшихся на свадьбу их вождя Генриха Наварского с Маргаритой Валуа, сестрой Карла IX. В других французских городах вырезали не менее тридцати тысяч гугенотов. Дальше снова начались войны, и только воцарение Генриха V, издавшего в 1598 году Нантский эдикт о веротерпимости, снизило накал страстей. Казалось бы, терпимость восторжествовала — ан нет, в 1685 году (почти через столетие) он был отменён, а двести тысяч гугенотов при Людовике XIII были изгнаны из Франции. Возвращения политических прав французским протестантам пришлось ждать ещё век, до самой революции.

Вся эта запутанная и кровавая история учит нас одному: механизмы терпимости включаются только тогда, когда все остальные средства не помогают — или оказываются ещё хуже. Высоконравственные гугеноты претерпели куда больше и добились куда меньшего, чем евреи и даже проститутки, куда менее благородные, зато неистребимо живучие и живущие за счёт постоянного спроса на свои услуги.

Итак, вот она, европейская «толерантность». Её отец — Шейлок, мать — шлюха, а роды принимал полицейский инспектор.

Теперь посмотрим, кто же вывел её в люди.

СОЦИАЛЬНО БЛИЗКИЕ

В конце того же XIX века по Европе и особенно в России стали распространяться новомодные учения — социализм, анархизм, коммунизм. Между ними существовали различия, но в целом они сходились на нескольких принципах. Почему-то эти принципы представляли собой точную противоположность уваровской триаде «православие, самодержавие, народность». Новомодные учения, напротив, проповедовали атеизм, безначалие и интернационализм. Проповедь велась разными средствами — начиная с написания толстеньких книжечек и кончая метанием бомб в «разжиревших буржуа» и «царских сатрапов».

Среди всех прочих экстравагантностей, которыми отличались адепты новомодных учений, имелись и особые странности. Я имею в виду любовь прогрессивных товарищей к разного рода подонкам общества. Нет, речь не идёт не просто о естественной жалости к падшим созданиям, а о чём-то большем. Например, в России конца XIX века в «прогрессивных кругах» была мода — жениться на проститутках. На проститутке женился, например, знаменитый лейтенант Шмидт. Это считалось формой социального протеста. Великий поэт Александр Блок, постоянный клиент соответствующих заведений, не имевший никаких иллюзий по поводу их обитательниц, ехидно писал о том, как «знатный барон целовался под пальмой с барышней низкого званья, её до себя возвышая» — имея в виду именно такие эскапады. А слезливая купринская «Яма» добавляла сочувствия просвещённой публики к нелёгкой доле тружениц койки.

Популярностью среди прогрессивно настроенных пользовался и преступный мир. Здесь, правда, до личных контактов доходило редко: господа опасались за кошелёк. Однако, безудержная романтизация «несчастных страдальцев» — всяческих колоритных контрабандистов, воров, грабителей, — была практически поставлена на поток. Разумеется, неблагодарное ремесло «романтиков с большой дороги» совсем уж обелить было невозможно — однако, как и в случае с проститутками, всё оправдывалось «социальным протестом».

Читатель, наверное, уже догадался, что дело не обойдётся без религиозного и национального вопросов. Так и есть: прогрессисты испытывали особую склонность к иноверцам и инородцам. Что касается первых, то такая огромная тема, как связи между либеральным и революционным крылом интеллигенции и дремучими русскими сектантами — не только староверами, чьи отношения с революционерами (в том числе и финансовые) сейчас более-менее известны, но и куда более крутыми сектами, в том числе «хлыстами» и скопцами — сейчас только-только начинает изучаться. Зато никакого секрета не представляют связи с инородцами. Либералы, относящиеся к русскому народу с брезгливым равнодушием, просто обожали все остальные народы Российской Империи, особенно антирусски настроенные: они считались прогрессивными. Первое место, разумеется, занимали евреи и поляки, как наиболее революционные нации. Но вообще-то полагалось восхищаться любой пакостью, лишь бы она была против самодержавия — всяческими эстонцами, финнами, и прочими «угнетёнными». Особо ценилась приверженность к неправославному христианству: таких носили на руках.

Важно здесь подчеркнуть вот что. Проститутки, контрабандисты, сектанты и «проблемные» малые народы — типичные общности, по отношению к которым проводилась политика терпимости, то есть официального «закрытия глаз» и регулирования на уровне полицейской практики, для уменьшения исходящего от них вреда. Существовало, опять же, что-то вроде консенсуса на уровне негласных соглашений: например, власти не трогали без нужды относительно безобидных сектантов (из числа тех, кто не предавался изуверству — с такими боролись всерьёз), беря с них повышенную дань и ожидая от них приличного поведения… Что касается общественности, заражённой антиправительственными идеями, в её интересах было прямо противоположное: радикализировать, революционаризировать эти меньшинства, разжечь их аппетиты, — с тем, чтобы те причиняли как можно больше неприятностей «системе». Что, опять же, было тоже понятно: на войне все средства хороши, к тому же социалисты и анархисты, полагая своим идеалом безначалие, могли вполне искренне обещать всем меньшинствам после своей победы полную свободу заниматься чем угодно.

Учитывая будущее, надо сказать, что самыми мудрыми оказались представительницы первой древнейшей профессии. Наученные тысячелетним опытом, они прекрасно понимали, что на их товар всегда найдётся не только покупатель, но и тот, кто пожелает прибрать к рукам столь выгодный бизнес, и тот, кто закроет лавочку. Поэтому массовых революционных настроений в этой среде замечено не было. Зато все прочие меньшинства возбудились неимоверно. Политика «терпимости» стала казаться им тесной: захотелось полного торжества.

Чем это кончилось, мы все знаем. Бородатые старообрядцы, дававшие деньги на революцию, пожалели об этом сразу. Представители некоторых национальностей, напротив, кое-что приобрели, на какое-то время встав во главе страны. Однако и на них нашлась управа: особо отличившиеся нацмены пошли в распыл, остальных загнали в «новую историческую общность советского народа», на что они, понятное дело, обиделись: обещали-то им совсем другое.

А что происходило в это время на Западе?

СОВРЕМЕННЫЙ ВАВИЛОН

Приходится признать: история толерантности на Западе теснейшим образом связана с тем, что сейчас называют «гей-движением».

Тема эта, что называется, скользкая: нефальсифицированной истории гей-активизма не существует до сих пор. Но нам придётся её коснуться — иначе превращение толерантности в «главную европейскую ценность» будет совершенно непонятным.

Для начала следует подчеркнуть, что гомосексуализм на Западе всегда был более острой проблемой, нежели, например, в России. Объясняется это не какой-то особой развращённостью западных людей, а вполне материалистическими факторами, в частности — куда большим развитием морских перевозок, а, следовательно, и флота. Мощный флот означает сугубо мужской коллектив, замкнутый в хрупкой деревянной коробке посреди бушующих волн. Рейсы длились долго. Экипаж кораблей был, как правило, сильно разновозрастный и не обременённый высокой нравственностью. Дальнейшее — дело статистики…

Неудивительно, что ведущая морская держава мира, Великобритания, была известна как место наибольшей приверженности этому пороку. Впрочем, на то была ещё одна причина: Великобритания довела политику терпимости, которую вели все страны Европы относительно пороков известного свойства, до абсурда. В частности, Лондон времён расцвета Империи был известен как место совершенно открытой проституции, в том числе детской (иностранные путешественники ужасались тому, что на улицах величайшей из столиц можно открыто купить девочку или мальчика «для удовольствий»). Этому совершенно не мешала пресловутая «викторианская мораль» — невероятно ханжеская и лицемерная. Все просто делали вид, что «ничего такого в природе не существует». Неудивительно, что именно Лондон имел сомнительную честь стать первой европейской столицей, ставшей родиной сексуального маньяка, знаменитого Джека-Потрошителя…

Впрочем, старушка-Британия, прославившаяся, помимо всего прочего, ещё и процессом над Оскаром Уальдом (считающимся теперь этаким геем-великомучеником) не стала настоящим центром движения. Настоящего успеха мужеложцы достигли в Соединённых Штатах, которые в какой-то момент стали их землёй обетованной.

Чтобы не копаться в этих материях слишком подробно, рассмотрим только одну — но типичную — биографию гей-активиста.

Гарри Хэй родился в 1912 году, а умер в 2002 и считается «дедушкой» американского гей-движения. Родился он в Англии, в Уортинге, молодость провёл в Калифорнии. По убеждениям он был крайне левым — одно время даже состоял в Компартии США. Правда, когда партийные товарищи выяснили, что он предпочитает мальчиков, то ему посоветовали избавиться от «дегенеративных сторон поведения». Он дал слово коммуниста — и вскорости даже женился на партийной активистке. Это ничего не меняет. В конце концов он разочаровывается в «нетерпимо настроенных» коммунистах — но, как показывает дальнейшее, не в их тактике.

В пятидесятые годы Хэй вместе с пятёркой друзей создаёт тайное общество гомосексуалистов, «Мэтгэчин Сосайети». Его цель — распространение среди мужеложцев «революционного сознания»: педерасты должны понять, что они являются не извращенцами (каковыми они сами себя считали до сих пор), а представителями угнетаемого меньшинства, которые должны бороться за свои права, сплотиться и прогнуть под себя изменчивый мир. Общество устроено по образу и подобию нелегальных коммунистических структур: это сеть конспиративных ячеек и «дискуссионных клубов», занимающихся «чёрной» пропагандой.

В апреле 1951 года Общество тайно распространило свой первый манифест — всего на одну страницу. Через два года «Мэттэчин» насчитывало уже две тысячи членов, разбитых на группы, и выпускала свою внутреннюю газету, этакую гейскую «Искру» (она называлась «One»). Тогда же Хей окончательно покидает компартию и начинает заниматься исключительно «борьбой геев за свои права». Его деятельность — так же, как и деятельность многих других активистов из закрытых гей-структур — резко меняет характер того, что мы называли «толерантностью».

Отныне это слово перестаёт означать ту осторожную и реалистичную политику, о которой мы говорили выше, и превращается в эвфемизм, означающий именно «борьбу за права».

Это, в свою очередь, означает кардинальное изменение того, что мы называем общественной нравственностью. До сих пор «терпимость» была разумным компромиссом между требованиями общественной морали и рынком. Теперь же она стала приобретать черты ценности как таковой. «Толерантность» в лексиконе гей-активистов стала означать набор специфических прав, которые стали требовать для себя педерасты от «натуральского» общества. Причём требовать весьма агрессивно.

Процитируем рассказ с сервера «Гей.ру»:

«27 июня 1969 года полиция из шестого полицейского округа Манхэттена проводила повседневный рейд в «Стоунуолл Инн» — кафе на Кристофер-стрит где собирались геи и лесбиянки.

Когда полиция вывела из кафе для отправки в участок хозяина, бармена и трех лесбиянок, толпа стала выражать возмущение. Последняя из трех лесбиянок оказала активное сопротивление при попытке усадить ее в полицейский автомобиль. В этот момент ситуация вышла из-под контроля. Толпа стала швырять в полицейских камни, бутылки, мелкие предметы и просто мусор. Полиции пришлось укрыться в кафе, но осаждающие использовали выломанный парковочный столб в качестве тарана.

На следующее утро все стены близлежащих кварталов были исписаны лозунгами-»граффити». На фасаде кафе «Стоунуолл Инн» было начертано «ПОДДЕРЖИМ БОРЬБУ ГЕЕВ». И вновь вечером продолжались стихийные митинги протеста, тут и там возникали пожары. Около двух тысяч геев и лесбиянок сражалось с четырьмястами полицейскими из подразделения по борьбе с уличными беспорядками. Как пишет историк Джон Д’Эмилио, это было «первое в истории восстание геев».

Обратим внимание на стилистику. Это типичная риторика революционной борьбы. Бывшие леваки, разочаровавшись в идеалах пролетариата, нашли новый революционный класс: угнетённых мужеложцев.

Но продолжим рассказ о Гарри Хее. В 60-е годы он организует первый гей-парад в Лос-Анджелесе. Насколько сейчас известно, это было первое мероприятие такого рода в стране, а то и в мире. В дальнейшем гей-парады (они же «парады гордости») стали проводиться повсеместно.

Левое прошлое Хея и его единомышленников и здесь дало о себе знать. Многие элементы гей-парада заимствуются у коммунистических мероприятий, в том числе первомайских праздников, а также забастовок и акций протеста. Поэтому, если обычна политика «терпимости» означала максимальное разъединение людей, которые терпеть друг друга не могут, то гей-парады с самого начала задумывались как намеренное провоцирование гетеросексуального (хочется сказать «буржуазного») общества, оскорбление его чувств и вкусов. Это именно шокирующие мероприятия, направленные на то, чтобы оскорбить чувства обывателя, задеть его моральные и эстетические чувства. Отсюда обычное присутствие на гей-параде голых людей, наглые лозунги, шум, буффонада, и вообще тот дух бесстыдства и агрессии, которая делает эти мероприятия столь отвратительными.

В дальнейшем Хей создал ещё несколько гейских организаций. Самой успешной его акцией было образование в 1978 году «Radical Faeries» — эта организация объединяла идеологию геев с идеями радикальных экологистов, «зелёных» (которые тогда только-только входили в моду), а также идеологии «Нью-Эйдж», «интегральной духовности». Мужеложцы таким образом встраивались в ряды прочих меньшинств, агрессивно требующих себе всё больших и больших прав.

Тем временем наступление геев и лесбиянок на общество продолжалось. Под давлением гейских организаций в 1973 году Американская психиатрическая ассоциация исключила гомосексуальность из перечня душевных заболеваний. Дальше больше: стали звучать требования по пересмотру самого понятия нормы.

Но обратим взгляд на другую сторону Атлантики. В Европе развитие толерантности шло не так гладко. С одной стороны, европейские товарищи нетрадиционной ориентации имели в своём загашнике могучий аргумент: их, как и евреев, преследовали во времена нацизма. С другой стороны, традиционная мораль на континенте была крепче. Нужно было какое-то событие, которое сломало бы ситуацию.

Таковыми были молодёжные волнения 1968 года. Сейчас мало кто помнит, что среди лозунгов, под которыми выступали бунтующие студенты, огромное место занимали требования «свободы секса», причём любви всякой: начиная от обычной в нынешние времена промискуитета и кончая педофилией. Опять-таки сейчас стараются не вспоминать, что некоторые интеллектуалы, ныне признанные «великими умами Запада», в те годы активно пропагандировали именно это. Однако, атаку педофилов отбили (а потом, в девяностые годы, устроили за ними настоящую охоту), зато гомики получили всё что хотели.

Особая тема — тесные отношения, которые связывали левые (в том числе коммунистические) организации, сексуальные меньшинства и еврейских активистов, занимающихся распространением культа Холокоста и борьбой с антисемитизмом. Не углубляясь в неё подробно, констатируем: между ними существовали и существуют многообразные связи. Грубо говоря, одни поддерживают других, и все вместе они осуществляют контроль над «толерантностью» в обществе.

Чтобы составить представление о том, как именно осуществляется этот контроль, позволим себе процитировать выдержки из одного документа, написанного российскими гей-активистами (точнее, лесби-активистками) Лаймой Гейдар и Натальей Нагорной. Повод для написания документа — намечающийся гей-парад в Москве.

Итак, цитируем:

«Гомофобия — это продолжение дискриминации по признаку пола, насаждение в обществе гетеросексизма и гетероцентризма, способ экономического, культурного и политического контроля над жизнью людей. Гомофобия имеет общие корни с расизмом, фашизмом, антисемитизмом. Гомофобия является индикатором, на котором проверяется зрелость общества и наличие в нем демократии или же тоталитаризма. Анализ истории показывает, что при установлении любого тоталитарного режима вначале ограничиваются права женщин (…) затем бьют «пидаров», а потом «жидов». После чего начинается правление очередного «отца народов». (…) В современных демократических обществах толерантность к гомосексуалам является нормой публичного поведения и требованием закона. (…) Никто не имеет права оказывать давление на человека, если это касается изменения его сексуальной ориентации, как никто не имеет права дискриминировать человека, унижать его достоинство, пренебрегать им из-за сексуальной ориентации.

Мы глубоко убеждены, что процветание общества, уровень благосостояния и качество жизни людей напрямую зависят от уважительного отношения к каждому члену общества. В нашей стране должен утвердится переход к новому способу мышления и мировоззрению, которое не разделяет людей на «своих и чужих, хороших и плохих», а признает равенство прав и достоинств, а также ценность каждой человеческой личности».

Что стоит за всеми этими трескучими фразами? Главное, что тут сказано — «в современных демократических обществах толерантность к гомосексуалам является нормой публичного поведения и требованием закона». Это правда. В современных демократических обществах это именно норма и требование. За проявленную «нетолерантность» (то есть недостаточно почтительное отношение к «нетрадиционно ориентированным») с человеком могут сделать много чего — вплоть до судебного преследования. Равно как и с теми, кто не проявляет усердия в отправлении культа Холокоста, ну и с прочими носителями «нетолерантного сознания».

ЧТО ДАЛЬШЕ?

Теперь мы, наконец, можем вернуться к «карикатурному скандалу». Дания – одна из самых толерантных (в указанном выше смысле) стран Европы, дальше в трудном деле терпимости зашла только Голландия. Заподозрить эту страну в неуважительном отношении к какому-либо меньшинству просто невозможно. Тем более мусульмане – это новое и весьма уважаемое меньшинство, ссориться с которым по мелкому поводу не будут.

Возникает вопрос – зачем?

Возможно, ответ лежит на поверхности. Достаточно отметить то, на что мы уже обращали внимание: обе стороны оперируют одними и теми же аргументами. Одни требуют терпимости к карикатуристам, другие — терпимости к исламистам. Но обе стороны требуют именно терпимости.

Что же в сухом остатке? Под шумок (впрочем, такие вещи всегда делаются под шумок) Европа производит не более и не менее как смену флага — то есть меняет свою главную ценность.

Ещё недавно таковой ценностью была свобода. Под знаменем «либералите» Европа простояла три века, победила в двух мировых войнах (Второй мировой и Холодной), окрепла и возмужала, наконец — объединилась в гигантскую сверхимперию под названием Евросоюз. И вот теперь, всего добившись и всего достигнув, она тихо и аккуратно меняет курс. «Свобода» остаётся в обойме, но уже не на первом месте. На первое место уверенно выходит «толерантность», она же «терпимость». Новая царица венчается на царство.

Итак, «терпимость» в качестве базовой ценности победила, по крайней мере в Европе, которая, таким образом, превратилась в один общий дом терпимости — причём такой, в котором порядки устанавливают бордельные «мамки», а отнюдь не полиция. Что касается бывших клиентов, то теперь посещение заведения стало обязательным, очень дорогим и к тому же отрабатываемым не только деньгами, но и несением разнообразных оброков, в том числе и весьма унизительных.

Но предоставим бывший свободный, а ныне толерантный европейский мир его судьбе. Как относиться к этому нам, русским, живущим в России?

Для начала — не бежать впереди паровоза. То есть — не подписываться под новомодной европейской дрянью, не устраивать у себя гей-парадов, не вводить «уроков Холокоста» и вообще не делать всего того, что от нас требуют европейские кураторы. У нас и без того много проблем, чтобы лезть ещё и в этот хомут.

Второе. Европейцы, отказавшись от традиционных ценностей — свободы как права на выражение мнений, в том числе и нетолерантных, демократии как права большинства решать судьбу всех, в том числе и меньшинств, и, наконец, терпимости в её традиционном, полицейском понимании. Между тем это вполне хорошие вещи. Россия вполне может ими воспользоваться: делали-то их на века. Правда, для этого их нужно принять всерьёз, но сейчас для этого, похоже, самый подходящий момент.

Ведь положа руку на сердце – разве мы не хотели бы жить в стране, где права, нужды и мнения большинства уважаются больше, чем права агрессивных группировок сомнительного происхождения? Разве плохо быть свободным в выражении своих мнений, в том числе и неприятных для каких-то групп населения, пусть даже очень горластых и наглых? Наконец, почему бы не вернуть их туда, откуда они вылезли? Если уж не обратно в гетто, в грязные притоны и кварталы красных фонарей, то, по крайней мере, куда-нибудь не на столь видные места, по сравнению с тем, где они сейчас гнездятся?

Уж очень это зрелище развивает нетерпимость.