Автор: Андрей Борцов

РУСОФОБИЯ – 2: ЕВРОПЕЙЦЫ

Русские на самом деле — это такие немцы в квадрате.
У немцев: «везде, всюду и всегда должен быть порядок любой ценой».
У русских: «порядок должен быть там, где надо, и когда надо».
Немцы — народ, умеющий обращаться с Порядком (Амбером).
Русские — народ, умеющий обращаться с Хаосом (Логрусом).
Бойцовый кот Мурз

Речь, разумеется, идет не о немцах конкретно, а об европейцах вообще. Впрочем, некогда на Руси всех европейцев называли именно «немцами»…

Как уже говорилось, главная причина русофобии европейцев — в том, что русские выглядят как европейцы, генетически являются европейцами (и очень чистыми), но при этом напрочь не соответствуют европейскому менталитету. Помните фильм Джона Карпентера «Нечто»? Вот и тут — вроде бы европеец на вид, а чуть что — и оттуда вылазит русский! Мерзость то какая!

А. Н. Севастьянов, «Итоги и выводы XX века для России»:

«История не дает серьезных, глубоких оснований русским идентифицировать себя как европейцев. Мы сильно отличаемся от большинства европейских народов своим историческим прошлым, национальным характером, отношением к миру и человеку, типом реакций, моделью поведения, шкалой ценностей и т. д. Определенная унификация, нивелировка в эпоху глобализации, конечно, неизбежна, но неизбежен и периферийный характер этого процесса, не затрагивающий ядра нации. Русским присуще стремление причислять себя к европейцам, но в этом мало как чести, так и истины.

Европейцы понимают эту суть вещей гораздо лучше нас, отторгая русских и не желая от них ничего, кроме корысти, на всем протяжении истории. Проверенный веками факт: если даже мы выступаем за Европу, она, тем не менее, никогда не выступает за нас, никогда не ценит наших жертв, не спешит нам на помощь. Мы для нее — разменная монета в лучшем случае. Как ни печально, но это касается даже славян — к примеру, поляков, спасенных нами от татар и (дважды) от немцев, но ведущих с нами войны с Х века, или болгар, за освобождение которых мы пролили моря русской крови, но которые воевали против нас и в Первую, во Вторую мировые войны.»

Действительно — попытайтесь припомнить, чего хорошего русские получили от любой европейской нации либо государства? Не от отдельных представителей, а целиком? Да еще — чтобы искренне? Я лично такого не припомню.

Вот, скажем, не так давно на конференции «Будущее Белого мира» Гийом Фай говорил:

«Те, кто заявляет, что Россия — азиатская страна, заблуждаются. Те, кто говорит, что Россия — Западная страна, заблуждаются тоже. Россия — страна европейская; я даже скажу — сверхевропейская.

Ее особая судьба — объединить все европейские народы. С Россией европейцы смогут объединиться и отстоять свой мир; без России, без ее пространств, без ее народа, без ее гения — невозможно ничего.

Да, Россия сейчас больна, — но не более, чем мы, западные европейцы; и мы должны вылечиться все вместе. Общие ресурсы Евросибири — вне конкуренции.

…Безусловно одно: ваша Россия, наша Россия — сейчас в центре судьбы мира. Мы не раз сражались друг с другом, но больше мы себе такого позволить не можем. Мы должны объединиться и вспомнить, что у нас — общие корни, что мы — единый народ на своей земле.»

Правда, красиво сказано? А комплиментов то сколько! А перспектив!

Вот только «ваша Россия» плавненько переходит в «нашу». Что характерно.

Конечно, я не обвиняю Гийома Фая в осознанном намерении «было ваше, стало наше». Но даже здесь вкупе с уважением к русским присутствует намерение их использовать в своих целях. А, как показывает история, такое всегда происходило за русский счет.

При этом Европа всеми силами стремится не допустить сильной России — помните победоносный поход генерала Скобелева против турок? Спасали европейцев. В благодарность Европа объединилась и попросила турок не добивать, а через полгода после окончания войны в Берлине был пересмотрен заключенный договор… но не будем отвлекаться на историю. Давайте рассмотрим психологию вопроса.

ДЛЯ ЧЕГО?

Извечный русский вопрос «Что делать?» неразрывно связан с «Зачем делать?».

Можно долго и убедительно раскрывать тему о том, «что немцу хорошо, то русскому смерть» (равно как и наоборот), и прочие особенности национального мышления. Вспомнить, например, монолог Задорнова: «Я бы управлял немцами очень просто — писал бы распоряжения на заборах. Немец, как только прочтет приказ, сразу его исполняет. Он даже у нас если прочтет на заборе, то пойдет, хотя и будет удивлен концом пути» (пересказ по памяти). А русские — они другие, знаете ли.

Некий Штольц (вероятнее всего, псевдоним) на АПН как то опубликовал статью содержания «иностранцы должны управлять русским быдлом».

«Хороший подчиненный понимает своего начальника. Даже когда он уклоняется от исполнения его приказов, преследуя собственные интересы, он понимает, почему и зачем начальник приказал ему сделать то то и то то. Он не будет лишний раз уклоняться от выполнения своих обязанностей. Русский же обычно не понимает, почему и зачем ему приказали сделать то то и то то» — сетует русофоб.

Какой безалаберный этот рюски мюжик, не желает арбайтен при наличии дер орднунга. Вот только «управляющий проектом», не будучи русским, не может понять, что русский как раз очень даже понимает, почему и зачем ему что либо приказывают. Но не очень то хочет в этом участвовать.

«Понимание» европейца сводится к «мне платят деньги, поэтому я делаю работу». А вот русскому надо действительно знать, зачем он это делает. Не просто «за деньги», а — в чем цель? Русский, особенно прошедший советскую закалку — плохой рабовладелец, но раб из него еще хуже. И никакая палка не поможет. Из-под нее русский человек будет делать вид, что работает — и не более того.

А вот когда русский понимает, зачем, и с этим согласен — вот тогда он трудится (и воюет, кстати) героически. Вспомните Великую Отечественную и восстановление страны после нее — очень даже наглядно.

Дело в том, что у русских и у европейцев (а также американцев, но они — потомки европейцев, так что в этом вопросе они не отделяются) разные жизненные цели.

У европейцев это — максимально удобно и выгодно устроиться в том мире, который есть.

А у русских —даже не цель, а Путь. Жизненная сверхзадача русского — «доработать» мир так, чтобы он стал справедливым с его точки зрения.

Н. Холмогорова справедливо замечает: «Русский — творец и первооткрыватель; европеец — торговец и бизнесмен. Русский — воин; европеец — наемник. Русский — сам себе царь и бог; европеец — служака, игрок, ловкий адвокат, придворный интриган… кто угодно, но не хозяин собственной жизни. Даже если он король — вокруг всегда есть соседние короли, с которыми он вынужден считаться и вести сложные игры; и такое состояние для него естественно.

При этом русский вовсе не лишен ценных качеств, свойственных европейцам. Миф о «бестолковых, непрактичных и мечтательных русских» — именно миф. История, например, русского купечества ясно показывает, что у русских все в порядке и с практичностью, и с организованностью, и с инициативностью, и с деловыми, управленческими и дипломатическими (в широком смысле) качествами.

Но, в отличие от европейцев, русские не считают эти добродетели ключевыми и предельными. Нам нужно что то еще. Те состояния, в которых европеец чувствует себя как рыба в воде, для русского неидеальны. Не то чтобы плохи: но русский всегда ясно чувствует, что есть что то другое, и это другое — лучше. Там, где у европейца happy end — у русского только начало пути.

Поэтому отождествлять русских с европейцами — значит принижать нас и лишать нашей сильнейшей (может быть — именно отличительно «арийской») стороны».

Интересно развивается эта мысль в «Братьях Карамазовых». Достоевский устами Коли Красоткина, сравнивая русских с немцами, приходит к следующему выводу: «Самомнение — это пусть, это от молодости, это исправится, если только надо, чтоб это исправилось, но зато и независимый дух, с самого чуть не детства, зато смелость мысли и убеждения, а не дух ихнего колбаснического раболепства перед авторитетами».

Если для Азии мы европейцы, то для Европы — чуть ли не татары (как они любят рассуждать о якобы значительной доли азиатской крови у русских!) и варвары, которые время от времени заходят в Европу повоевать.

Достоевский в «Дневниках» метко заметил, что ненависть и недоверие к нам Европы коренится в том, что «они никак не могут нас своими признать». Мы для них воры, укравшие у них просвещение. «Турки, семиты, им ближе по духу, чем мы, арийцы».

Мы разные. Мы действительно разные. Самая большая проблема для Запада в том, что мы белые. Будь мы другого цвета, было бы все понятно. Они могли бы объяснить, почему мы не такие как они, а тут — когнитивный диссонанс.

Главная причина всему этому в том, что мы несем человечеству Идею, противоположную европейской. Самое забавное: Европа, даже если это осознает, не может понять, какую именно.

А все просто: важно наличие самой Идеи, отличной от «сыто жрать». Иногда лучшие из европейцев сами приходят к этой идее («пушки вместо масла»), но ненадолго. Идея у русских меняется. Некогда был, скажем, «Третий Рим». В другое время — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», чуть позже — «построение социализма в отдельно взятой стране». Не имеет значения (в контексте рассуждения), верные это идеи или же вредоносные; главное, что это были Идеи. Путь России, свой собственный, а не просто цель «как бы урвать побольше».

А вот для европейцев наличие Идеи — редкость. Вот и не могут понять. И, следовательно, боятся: от этих русских можно ожидать всего, причем без какой либо понятной (с европейской точки зрения) причины.

Поэтому и реакция идет «на русских вообще». То они — «жандарм Европы», то — «красная угроза»… Но, как не называй, суть одна — «русские опасны, их надо бояться».

ПРОСТРАНСТВО

«До Бога высоко, до царя далеко» — гласит русская пословица.

Европейцу такую точку зрения понять сложно.

До Бога, так сказать, лично, может, и далеко. Зато Его представители в лице святой инквизиции — рядом и бдят. Для полноты картины надо понимать, что католическая церковь имела власть, которая вынуждала монархов Европы с собой, мягко говоря, считаться. Для русского человека это слабо представимо: церковь на Руси всегда играла вторичную роль относительно государства, а уж Петр Великий вообще все привел в порядок, учредив Синод.

Не буду раскрывать подробно вопрос двоеверия, но этот феномен исключителен. Вплоть до XVI века писались поучения против язычников!

Примечание: встречается точки зрения, что двоеверие было и в Европе. Однако не следует путать двоеверие per se (облечение языческих верований в христианскую форму) и суеверия, равно как и отдельные народные праздники. Но не будем отвлекаться, здесь важно то, что религия на Руси куда менее официальна, чем в Европе.

Царь же действительно был далеко: в Москве или в еще более отдаленном Петербурге.

Отнюдь не европейские расстояния, да.

Вильфрид Штрик-Штрикфельдт, «Русский человек»:

«Русский человек, который еще и сегодня представляет собой решающий фактор на огромном пространстве с его многими народами. Ведь это не кто иной, как он, наложил неизгладимую печать на это пространство вплоть до Тихого океана и малой Азии.

Не касаясь истории открытия и расширения этого пространства, следует указать на своеобразный народно-психологический факт: одну шестую земной поверхности с более чем 160 миллионами населения можно проехать вдоль и поперек, обладая знанием только одного — и даже почти без диалектов — русского языка».

Казалось бы, что тут «такого»?

Но это — с русской точки зрения.

А как это выглядит для европейца? Плотность населения Европы намного больше, чем в России. «Широка страна моя родная» нельзя сказать ни про одну европейскую страну. Тесновато.

И если зависть приводит к ненависти, то попытка осознать, что как то русские справляются с такими территориями, приводит к короткому замыканию в мозгах. «Ужас что».

Сюда же добавляется лингвистика — как может быть один язык на такой территории?

Возьмем для наглядности Германию — там ситуация вообще анекдотическая.

Из энциклопедии: «Система функциональных стилей немецкого языка включает в себя литературный язык (Schriftsprache, Standardsprache, Hochdeutsch), сближающийся с литературной нормой обиходно-разговорный язык (Umgangs¬sprache), региональные (территориально окрашенные) обиходно-разговорные языки (берлинский, северонемецкий, верхнесаксонско-тюрингенский, вюртембергский, баденский, баварский, пфальцский, гессенский), многочисленные полудиалекты (возникшие на базе диалектов региональные разговорные наддиалектные формы языка, отличающиеся от собственно диалектов устранением наиболее специфических диалектных признаков) и собственно территориальные диалекты.

Например, для баварского языкового ареала предложение литературного языка Ich habe es ihm gegeben «Я это ему дал» в литературном обиходно-разговорном языке звучит как Ich hab’s ihm gegeb’n, в региональном обиходно-разговорном — как Ich hoob’s ihm geb’n, в полудиалекте — I hoob’s eahm gebm, в диалекте — I hoos eahm gem.»

Также не является редкостью наличие нескольких государственных языков в государтстве. В Бельгии и Люксембурге — три государственных языка, а в Швейцарии — даже четыре.

А эти русские обходятся одним.

Конечно, на ментальном уровне это страшным не кажется. Но страх всегда возникает из бессознательного (вот попробуйте специально испугаться — не получится). А как бессознательное воспринимает такой контраст? Именно как «возле нашего гемютного мирка с разными, но одинаково цивилизованными соседями, есть какой то безбрежный океан русских, которых много, которые непонятные…». Варвары — они такие, чуть что — и захватывают невинных цивилизованных граждан. А вдруг их вообще несколько веков назад татаро-монголы покусали и они от них заразились? Вот как хлынет азиатская орда…

Вот и получаем все тот же когнитивный диссонанс: с одной стороны — «чего бояться этих лапотников», с другой — «эти страшные азиатские орды». Так что даже не получается отвести локус внимания.

К тому же, если вспомнить историю Великой Отечественной, то для России (СССР) — это история пусть тяжелой, но Победы, а для подавляющего числа стран Европы история Второй мировой войны — это история позорного поражения. Собственно говоря, для всех, кроме Великобритании — ее Гитлер просто отпустил в Дюнкерке. Европейцы потерпели позорное поражение. Сначала от Германии, потом от Советского Союза. Одни — от этих, другие — от тех. А некоторые — и от тех, и от других.

А далее была «красная угроза» холодной войны.

Так что многовековое опасение русских получило подтверждение в исторически недавнем прошлом.

Немаловажно и то, что русские воспринимаются именно как огромная, глобальная, единая масса. Часто даже слишком — все не раз слышали о «русской мафии», которая на самом деле оказывается то еврейской, то грузинской, то еще какой, но не русской. Европейцам же это все равно: из России, значит, русский! Причем нельзя сказать, что европейцы не могут понять суть проблемы: те же ирландцы или баски вполне наглядно показывают, что «прописка» и «кровь» — далеко не синонимы.

Но кто будет разбираться так тщательно в том, что вызывает страх?

Говоря о пространстве, стоит отметить, что дело не только в физическом, а в метафизическом «пространстве» государственности.

Европейцы — скученные индивидуалисты. Атомарное общество. Им практически безразлично, кто «у руля». Герцог такой то захватил земли барона сякого то — а какая разница крестьянам и ремесленникам? Точнее: разница то быть могла, но менялась она настолько часто, чтобы не заморачиваться по этому поводу, тем более, что любое недовольство подавлялось очень жестоко.

Помните знаменитое «вассал моего вассала — не мой вассал»? Вот квинтэссенция европейского мышления: кто с кем о чем договорился, то и есть, а остальных это волновать не должно. Русское «вставай, страна огромная» европейцам не просто не понятно, но недоступно в принципе.

Русская великодержавность простив европейской мелкотравчастости.

СВОБОДА

Часто приходится слышать о якобы «рабской сущности» русского народа и о свободолюбии европейцев.

Конечно, можно и нужно противодействовать мифу о «рабской сущности» (из рабов не выходят партизаны против иноземных захватчиков — уже этого достаточно), но важнее вопрос «о свободолюбии европейцев», который разбирается крайне редко.

Честно говоря, европейцам свободу давать нельзя вообще, они к ней не привыкли. Вопреки усиленно насаждаемому мнению о русском варварстве и жестокости, русская история куда менее жестока, чем европейская, а общественная мораль — взыскательнее. На Руси в принципе были невозможны индульгенции, инквизиция, выплата денег за скальпы. В православных монастырях в то время нельзя представить разврата, каковой царил в монастырях католической Европы и в Ватикане. На Руси невозможно обнаружить такого падения нравов, какое было распространено в европейских городах эпохи Гуманизма, либо массовой кровавой бойни, как в Варфоломеевскую ночь во Франции, при Столетней войне в Германии, при сжигании «ведьм» по всей Европе. При этом русские летописи нелицеприятно называют зло — злом. Европейцы же, при всех злодеяниях у себя в Европе и при истреблении аборигенов на всех материках, — считали и продолжают считать себя самыми цивилизованными в мире.

Когда у европейца пропадает надсмотрщик — он начинает творить такое, что русскому в голову и не придет. «Слишком большая свобода опасна для тех, кто не может справиться с ответственностью, сопровождающей независимость». © А. Ш. ЛаВей. А для своей выгоды европеец готов творить все, что угодно, не оглядываясь на окружающих.

И очень удивляется, когда у русских не срабатывает такая мотивация. Инопланетяне какие то! А непонятное всегда вызывает страх и называется «злом».

Русским бесполезно пытаться «стать хорошими» перед Западом — европейцы перестанут опасаться русских только тогда, когда они перестанут быть русскими. И то лишь через поколение-другое.

Русофобия — не случайное недоразумение, а исторически сложившаяся действительность, игнорировать которую — глупо и преступно.

Дело не в «кто свободнее», а в том, что европейцы и русские понимают свободу принципиально по разному.

Что такое «свобода»? Четкого и универсального определения вы не найдете ни в одном словаре. Термин считается «интуитивно понятным», в этом то и проблема.

Не уважаю Дугина, но в редких случаях он высказывается очень адекватно. Процитирую:

СВОБОДА ДЛЯ

«Свобода» в либерализме понимается совершенно не по русски, это негативная свобода. Лучше всего сослаться на общепризнанного теоретика либерализма — ведь он знает, что говорит — английского философа Джона Стюарта Милля. Что говорит нам о свободе этот столп либерализма, почтенный английский джентльмен, чье имя украшает философские словари и научные энциклопедии? Почтенный Милль не может ошибаться, не может, ему виднее.

Оказывается, по Миллю, есть две свободы, обозначаемые к тому же разными английскими словами. «Свобода» как liberty, и «свобода» как freedom. Это совсем разные вещи, уверяет нас Джон Стюарт Милль. Liberty — это то понятие, из которого возник термин «либерализм». Но тут то и начинаются сюрпризы: «liberty», по Миллю, это «свобода негативная», «свобода от». Ее Милль считает самой главной, важной и единственной.

Милль конкретизирует: задачей либералов является освобождение от социально-политических, религиозных, сословных традиций и взаимообязательств. «Свобода от» — это свобода индивидуума от общества, от социальных связей, зависимостей, оценок. Либерализм настаивает: мерой всех вещей является «торгующий индивид», он — смысл бытия и полюс жизни. Не мешайте ему делать, что он хочет, т. е. торговать, и мы попадем «в счастливейший из миров». Торгующий индивид, движимый эгоизмом и алчностью — а «эгоизм» и «алчность» считаются добродетелями либеральной философии, — должен быть взят в качестве универсального эталона. Все правовые, административные, нравственные, религиозные и социальные ограничения должны быть с него сняты; произвол его капризов, его интересов, его расчетов и выгод ложится в основу новой системы ценностей.

Это и есть «свобода от», отрицание в ней вполне конкретно, то, от чего предлагается освободиться, — вещи осязаемые и реальные. Да, человека в обществе ограничивают многие вещи, и процесс избавления от этих преград, нравственных норм и социальных обязательств вполне прозрачен — меньше налогов, меньше запретов, меньше отчетов.

Но тут возникает каверзный вопрос: а для чего нужна такая свобода? «От чего» понятно, но «для чего»?

Тут Милль подбирает новое слово — freedom, понимая под ним «свободу для». Ясность, пафос и последовательность либеральной философии Милля останавливается перед этим пределом, как курица, завороженная чертой на песке. «Свобода для» кажется ему пустым и бессодержательным понятием. Оно пугает Милля и либералов тем, что отсылает к глубинам метафизики, к основам человеческого духа, к безднам, с которыми не так легко справиться. «Свобода для», freedom, требует более высокой цели и более фундаментального понимания человека. Она ставит трудные вопросы: в чем позитивный смысл жизни? Для чего человек трудиться, живет, дышит, любит, творит? Куда и зачем направить тот сгусток энергии, с которым человеческий детеныш рождается в мире людей, возрастает в нем, делает первые шаги, говорит первые слова, сажает деревья, строит дома, заводит семью? «Свобода для» — это удар по струне человеческого сердца, это новый животворящий мрак, куда нас бросает философское вопрошание… Это риск, это безумие, это вызов, это далекий зов наших последних, глубоко запрятанных бездн…

Джон Стюарт Милль бледнеет перед этим вопросом, он подавлен ужасающим бытийным объемом открывающейся позитивной свободы, он не знает, что с этим делать, он пасует, он прячется, он уходит от ответа.

Тут на горизонте европейской философии появляется худой немецкий профессор славянского происхождения. Тонкие желтые пальцы ловко и немного брезгливо хватают англичанина за мочку пуританского уха.

Фридрих Ницше, блистательный, беспощадный, фатальный, как ветер пустынь сирокко:

«Свободным называешь ты себя? Твою господствующую мысль хочу я слышать, а не о том, что ты сбросил ярмо с себя.

Из тех ли ты, что имеют право сбросить ярмо с себя?

Таких не мало, которые потеряли свою последнюю ценность, когда освободились от своего рабства.

Свободный от чего?

Какое дело до этого Заратустре!

Но твой ясный взор должен поведать мне: свободный для чего?»

— «Так говорил Заратустра (о пути созидающего)»

Одним этим коротким пассажем либералы окончательно и бесповоротно уничтожены. На них поставлен крест — немногие способны преодолеть проклятие Заратустры. «Свобода от» — это чаяние извечного законченного раба, свободный дух выбирает только «свободу для» — с нее он начинает и ею заканчивает. Ты хочешь торговать, мужчина? Иди и торгуй, не хочешь, не иди и не торгуй! Вставай, улыбайся, твори, рискуй, ошибайся — ты заплатишь за все и по полной шкале, и никто тебя не спасет от жестоких и беспощадных стихий полнокровного живого человеческого бытия. Гарантировать «свободу от» невозможно. Свободу берут сильной мужской рукой и больше не хнычут и ни от кого не ждут пощады.

Либерализм — политическая платформа уродов и пройдох, стремящихся правовым образом сохранить награбленное, уворованное, стащенное. Русскому человеку такая гадость чужда. Мы гордый славянский народ, сильный и смелый…

Почему же мы веками стоим на коленях? — спросит язвительный англосакс, поигрывая бумажкой с биржевыми котировками… Потому, что мы не можем нащупать этого тайного, трудного, кристально чистого и не терпящего ни малейшего обмана «для». Мы слишком любим истинную свободу, чтобы разменивать ее на пошлое, рабское, уродское либеральное «от». Мы лучше постоим еще так, как стоим, соберемся с духом… А потом скажем наконец, скажем свое великое русское слово, последнее слово мировой истории. Это будет слово ультимативной свободы, позитивной и солнечной.

Свободы для…

ЕСТЬ ЛИ СВОБОДА ВООБЩЕ?

С одной стороны, абсолютной свободы нет вообще. Все феномены окружающего мира в той или иной мере ограничивают возможности реализации воли: пространство, время, законы природы, действия других субъектов.

Про свободу от действия физических законов мира заикаются редко (только идиоты да мистики, но и последние такое говорят, приспосабливаясь к настроению и умственному развитию аудитории).

Но и в социальной области не легче. Как писал по этому поводу Д. Т. Судзуки: «Я живу социальной жизнью в группе, ограничивающей мою физическую и духовную свободу. Я не свободен даже в одиночестве, ведь многие импульсы и порывы собственного «я» мне неподконтрольны. Пока мы находимся в этом ограниченном жизненном мирке, бессмысленно говорить о свободе или волеизъявлении. Даже наши желания, по сути, нам не принадлежат».

И еще: «Свобода — понятие субъективное, не имеющее объективного истолкования. Любая такая попытка ведет к противоречиям. Поэтому я и утверждаю, что рассуждать о свободе в рамках объективного мира ограничений по меньшей мере абсурдно».

С другой стороны, можно говорить, что свобода абсолютна. Закон мира таков, что любой может поступать так, как ему заблагорассудится или, по крайней мере, попытаться… Но у любого действующего лица ограничены возможности. Это объективные ограничения. Т. е. получается не «что хочу, то и делаю», а «что могу, то и делаю, если хочу». И такой свободы никто никогда не может лишить (а вот человек сам себя — запросто). Для иллюстрации этого прекрасно подходит классический чаньский диалог:

— Пожалуйста, укажи мне путь освобождения!

— Кто же и когда тебя поработил?

У каждого действия есть последствия. Кто разумен, тот это учитывает. Опять приходим к тому, что свободы все таки нет. Т. е. есть, но в определенных рамках: «свободен, как муха в чемодане».

Что же имеют в виду, когда говорят о свободе, ее достижении, борьбе за нее? Существуют объективные и субъективные препятствия для реализации некоторых наших желаний.

Когда неустранимость этих препятствий осознается, это обычно приводит к отказу от желаний, мол, не очень то и хотелось, «виноград зелен». Ну а когда препятствие выглядит устранимым, это провоцирует усилие к его устранению ради реализации того желания, которому оно препятствует. А для большей благовидности проведем эту операцию под знаменем борьбы за свободу — широко признанного фетиша.

Желания бывает разного рода — обладать что то вещественным или иметь ту или иную возможность. Понятие «свобода», как правило, связывается с последними, но не строго. А вот понятие «равенство» прекрасно подходит и к тем и к другим. Поскольку желание — дело личное, то свобода — вещь субъективная.

У каждого субъекта собственные рамки, в которых он ощущает себя свободным. Имеет значение, конечно, объем «свободного пространства», но даже при одинаковом объеме по разному ориентированные субъекты воспринимают в качестве стесняющих разные факторы.

Понятие «свобода» применимо только в приложении к конкретным факторам. Применять же «свободу» в абсолютном смысле — это популизм и одна из методик манипуляции субъектами. Т. е. оно как раз тоже подчиняет этих субъектов чужой воле: «Мы знаем, что такое свобода, и вы всенепременно должны поддержать нашу точку зрения»

(Продолжение в следующем номере).