Автор: Ольга Егорова

КИРАСА ДАНТЕСА

Вряд ли кого‑то можно удивить нераскрытыми, тем более, старинными убийствами. Но гибель Пушкина стоит в особом ряду. И тут уже недостаточно ссылаться на скудные школьные знания о пылком нраве Александра Сергеевича и признанной красоте Натальи Николаевны — как считается, краеугольных камнях трагической дуэли.

Пушкин все же успел сделать точный выстрел — сила его была столь велика, что опрокинула высокого, атлетически сложенного мужчину на снег. По логике вещей, пуля должна была разорвать внутренности Дантесу. Но этого не произошло. Отчего?

Суд принял бездоказательную версию: пуля угодила в пуговицу! Дескать, именно случайность, сродни чуду, и спасла жизнь приемному сыну голландского посланника. В это поверили те, кто хотел верить в честь Дантеса. Но, судя по всему, под сюртуком была стальная кираса.

Комиссия военного суда при Лейб-Гвардии Конном полку насчитывала семь офицеров, которые не обратили внимания на странные обстоятельства, сопутствовавшие дуэли на Чёрной речке. Принято считать, что вся история произошла из‑за ветрености Дантеса и его «неосторожного» волокитства. Поведение же Натали Гончаровой осуждалось как весьма легкомысленное, дескать, не смогла она устоять перед натиском блестящего кавалергарда.

Наталья, русская душою

По мнению общества, молодой Дантес имел какую‑то необыкновенную способность нравиться буквально всем с первого взгляда. Он пользовался хорошей репутацией, если не ставить ему в упрек слабость похвастаться амурными успехами, как мнимыми, так и настоящими. В общество Жоржа ввел барон Луи Геккерн, он же его приемный отец. Настоящий отец Дантеса, обремененный детьми и родственниками (мать умерла), с благодарностью принял необычное предложение барона сперва об экипировке, а потом и об усыновлении молодого человека, что весьма удивило светский Петербург.

Многие (в одно время и Александр Сергеевич — хотя колебался и в пользу иных версий) считали Дантеса дальним родственником или даже незаконным сыном Геккерна, никогда, кстати, не состоявшего в браке. Некоторые исследователи полагают, что барон и Дантес находились в гомосексуальной связи.

Пушкин, посмеиваясь, писал в своем дневнике: «О том, что Дантес предается содомскому греху, стало известно мне первому, и я с радостью сделал эту новость достоянием общества. Узнал я об этом от девок из борделя, в который он захаживал». С радостью? Не это ли толстое полено в костер светских сплетен, не этот ли incident стал причиной дьявольской интриги, затеянной Геккерном в пику поэту?

«За Дантесом водились шалости, — признавался князь А. В. Трубецкой, — но совершенно невинные и свойственные молодежи, кроме одной, о которой мы, впрочем, узнали гораздо позже. Не знаю, как сказать… он ли жил с Геккерном или Геккерн жил с ним… Судя по всему, в сношениях с Геккерном он играл только пассивную роль».

Так или иначе, но молодой повеса из небогатой дворянской семьи решил воспользоваться знакомством с бароном и получить всевозможные карьерные и светские выгоды, служа в Петербурге под покровительством Луи. Впрочем, голландский дипломат не был богат, не обладал состоянием, а его посольство нанимало лишь скромную квартиру в доме Влодека на Невском, 51. Кстати, Геккерн и сам там жил в непосредственной близи от канцелярии и архива. Он был, что называется, чиновником, служащим в силу необходимости, но обязанности свои выполнял весьма успешно.

«Среди дипломатов, находившихся в середине 1830‑х годов в Петербурге, — пишет П. Е. Щёголев, — барон Геккерн играл видную роль: по крайней мере, княгиня Ливен, описывая в письме петербургских дипломатов, отмечает только двух — барона Фикельмона и Геккерна». О нем отзывались как о человеке выдающегося ума и дипломатических дарований — Геккерн неизменно пользовался в петербургском обществе и при дворе всеобщим признанием и почетом.

Это уже после дуэли друг и покровитель Геккерна Нессельроде, в первое время после поединка с Пушкиным бывший на его стороне, с горечью признается в письме к Мейендорфу от 28 декабря 1840 года, что Геккерн «на все способен… Это человек без чести и совести; он вообще не имеет право на уважение и нетерпим в нашем круге. Величайшей ошибкой короля было бы предоставление ему важного поста».

Сердечный друг и по совместительству приемный сын барона, поручик Дантес (высочайший указ о разрешении носить имя Геккерна последовал 15 июня 1836 года) познакомился с Натальей Николаевной в 1835 году на приеме в Аничковом дворце. Признанная красавица чрезвычайно понравилась ему. От поручика к барону полетели письма, полные пылких признаний.

Дантес — Геккерну. «Петербург 20 января 1836 года. Я безумно влюблен! Я тебе ее не назову, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты будешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня, и мы не можем видеться до сих пор, так как ее муж бешено ревнив».

14 февраля того же года Дантес подробно сообщает дорогому другу о некоем объяснении, которое он принял за чистую монету: «Если бы ты знал, как она меня утешала, потому что она видела, как я задыхаюсь, и что мое положение ужасно, а когда она сказала мне, я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливой иначе, чем исполняя свой долг, пожалейте меня и любите всегда так, как вы любите сейчас, моя любовь будет вам наградой…»

В незаконченной книге «Гибель Пушкина» Анна Андреевна Ахматова писала, что «смуглая мадонна» всего лишь вольно перевела Дантесу монолог Татьяны из «Евгения Онегина». А Жорж по‑русски не читал, он даже при поступлении в гвардию сдавал облегченный офицерский экзамен, то есть без испытаний по русской словесности. Уж не знаю, зачем Наталье Николаевне понадобился этот фарс. Возможно, ей льстило внимание кавалергарда? Но не он один оказывал ей знаки внимания — замужней даме, притом бывшей на седьмом месяце пятой беременности!

Геккерн был в бешенстве и потребовал от «сына» одержать победу над сей недостойной страстью. Тот поспешил уверить барона, что‑де «победил себя», хотя и признавался в огромности жертвы, принесенной покровителю.

Ловушка для «смуглой мадонны»

Немного поостыв и прикинув, что к чему, голландский посланник понял, что запретить «сыну» любить, да еще женщину, невозможно, да и не нужно — это только отвратит от него драгоценного Жоржа. Пускай его, тешится. Но это семейство заплатит за все! Для Жоржа барон решил стать якобы союзником, а на деле опорочить и Пушкину — «разлучницу», и самого Пушкина — виновника всяческих порочащих его слухов. Видимо, поэтому Геккерн так и стремился превратить платоническую любовь Дантеса в пошлый адюльтер. Помог его интригам и факт траура Натальи Николаевны по свекрови, Надежде Осиповне (урожденной Ганнибал), в течение которого она не выезжала в свет и не меньше месяца была вынуждена оставаться дома.

Дантес же, в свою очередь, пытался использовать барона в своих целях — помочь вынудить г-жу Пушкину уступить его, Жоржа, домогательствам, скомпрометировать ее и, при случае, шантажировать разоблачением перед мужем. Вероятно, расчет был на то, что жена предпочтет тихий адюльтер громкому скандалу. Здесь в интригу впервые включен и Пушкин. «Ты убежден, — пишет Дантес Геккерну 17 октября 1836 года из казармы, находясь на дежурстве, — что у меня произошла ссора с ее мужем, а к ней обращаешься, чтобы предотвратить беду… Надо, чтобы она думала, будто я таюсь от тебя и ты расспрашиваешь ее как отец, интересующийся делами сына…»

С этого момента заботливый папаша просто-напросто, «подобно бесстыжей старухе», как напишет Пушкин в письме барону, которое так и не отослал, преследует Наталью Николаевну: «Вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну… Вы подстерегали мою жену по всем углам…, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне сына».

Но дружная пара не останавливалась. Геккерны привлекли на свою сторону троюродную сестру Натальи Николаевны, красавицу Идалию Полетику (незаконнорожденную дочь графа Строганова), которая Бог весть за что тайно ненавидела Пушкиных. С ее‑то помощью и была устроена ловушка.

Полетика по настоянию Дантеса пригласила Пушкину к себе, а сама уехала! Когда же Наталья Николаевна осталась с глазу на глаз с Дантесом, тот вынул пистолет и пригрозил застрелиться, ежели «смуглая мадонна» не отдастся ему… По словам В. Ф. Вяземской, «Пушкина не знала, куда ей деваться; она ломала себе руки и старалась говорить как можно громче. По счастию, ничего не подозревавшая дочь хозяйки явилась в комнату, и гостья бросилась к ней».

Это произошло в первых числах ноября 1836 года. А 4‑го (16‑го) ноября городская почта доставила Пушкину и нескольким его друзьям анонимный пасквиль — диплом о присвоении поэту титула рогоносца. Там же содержался и косвенный намек на внимание к Наталье Николаевне не только Дантеса, но и самого венценосца, Николая I.

В доме Пушкиных состоялось объяснение. Подробности сразу стали известны Дантесу. Он пишет «папеньке»: «…Бог мой, я не сетую на женщину и счастлив, зная, что она спокойна, но это большая неосторожность либо безумие, чего я к тому же не понимаю, как и того, какова была ее цель. Записку пришли завтра, чтоб знать, не случилось ли чего нового за ночь… и откуда ты знаешь, что она призналась в письмах… Во всем этом Екатерина — доброе создание, она ведет себя восхитительно». Екатерина? Об этом позже.

Влюблённый «крот»

…Пушкин был взбешен. Он счел, что «диплом» — дело рук старшего Геккерна. Хотя до сих пор неизвестно, был ли он прав, во всяком случае, доказано, что дошедшие до нашего времени экземпляры писаны рукой не Геккерна и не Дантеса. Но, судя по всему, по их наущению кем‑то еще. Александр Сергеевич немедленно послал Дантесу вызов на дуэль.

Геккерны почему‑то не ожидали этого. Видимо, полагали, что Пушкин «спустит все на тормозах» и, Бог даст, уедет с женой в деревню. Плохо знали они Александра Сергеевича! Дело осложнилось, интриганы задумались. Во-первых, дуэли в России были под запретом, во‑вторых, голландский посланник опасался за жизнь «сынка» — поэт слыл опасным противником, в‑третьих, дуэль могла привести к краху двух тщательно выстроенных карьер обоих баронов. Опомнились, однако, поздновато! И, тем не менее, поразмыслив, старый лис, как ему показалось, нашел верный выход. Как честь сохранить, и дуэли избежать.

Луи Геккерн встретился наедине с Екатериной Гончаровой — старшей сестрой Натальи Николаевны. Объяснил ей, что ежели она согласна на брак с его сыном, то все складывается к вящему удовлетворению всех сторон.

С самого начала этой дьявольской интриги Дантес захаживал к Пушкиным как потенциальный жених Екатерины или Александры — сестер хозяйки дома — не мог же он прямо ухаживать за ней самой! Во время траура по свекрови и болезни Натальи Николаевны (после родов), он общался только с ее родственницами, передавая через Екатерину книги и театральные билеты. Да еще присовокуплял записочки. Пушкин тогда даже запретил настойчивому кавалеру появляться у них: слухи множились как круги на воде после дождя, нельзя же так!

Екатерина втайне страдала, ей очень нравился молодой и красивый Дантес… Услышав предложение Геккерна, она едва не подпрыгнула. И он еще спрашивает?! Она же любит его! Да и кто другой посватается к бесприданнице, пусть даже и фрейлине императрицы?!

Итак, Александр Сергеевич был вынужден отозвать свой вызов, так как через неделю после «обмена любезностями» с Геккернами, Дантес сделал предложение Екатерине Гончаровой, дескать, он давно влюблен в нее, а он, Пушкин, «все не так понял». Поэт объявил свояченице: «Поздравляю, вы невеста! Дантес просит вашей руки».

Пушкин всегда был приветлив с Екатериной, не подозревая, что в доме давно живет, выражаясь современным языком, «крот». «Милое животное» регулярно сообщало Геккернам о передвижениях сестры, дабы Дантесу было удобнее встретиться, как бы невзначай, с Натальей Николаевной. Например, когда та поехала во дворец к своей тетке, фрейлине Екатерине Ивановне Загряжской, там ее уже караулили… «Крот» же указывал своему «обожэ» на друзей Пушкина, дабы тот случайно не выдал себя в приватном разговоре. И, наконец, до самой свадьбы живя в доме Пушкиных, счастливая невеста буквально обо всем сообщала Жоржу. Уж очень ей хотелось замуж!..

Тем не менее, несмотря на соблюденные, казалось бы, приличия, и отказ от дуэли, 21‑го ноября Александр Сергеевич пишет Геккерну: «Если дипломатия есть искусство узнавать о том, что делается у других, и раскрывать их намерения, то вы должны отдать мне справедливость, признав, что были побеждены по всем пунктам… Поединка мне уже недостаточно…» Далее следовала недвусмысленная угроза — поэт обещал барону «обесчестить в глазах дворов вашего и нашего»!

Таким образом, у Геккерна как бы не оставалось выбора: либо Пушкин его разоблачит, либо он, Геккерн, доведет интригу до фатальной точки. Чем же Пушкин пригрозил ему, что он знал такого, что оба двора — и голландский, и русский — были бы шокированы?! О гомосексуализме, о беспошлинных товарах, которые Геккерн выписывал из‑за границы, в количестве, явно превышающем потребности одного-двух человек или о чем‑то еще?..

Драма «а-ля Бальзак»

Чтобы ускорить помолвку, Геккерн намекнул Жуковскому — чтобы тот всеми силами удержал Пушкина от дуэли, и Загряжской — чтобы получить согласие Гончаровых на помолвку и брак, поскольку Екатерина беременна. Конечно, та должна была признаться родным в том же. Понятное дело, родственники согласились. И концы в воду! Дантес тут же стал торговаться с Гончаровыми о приданом: сошлись на пяти тысячах рублей ассигнациями в год, причем десять тысяч были выданы сразу же.

Кстати, в 1848 году Дантес начал судебный процесс против Гончаровых о взыскании с них наследства покойной (тогда уже) жены. Через десять долгих лет суд его претензии отклонил…

Наталья Николаевна пыталась отговорить сестру от брака с Дантесом, но та приписывала это ревности. Была ли ревность? Бог весть. А. Ахматова писала, что «в нее (в любовь Дантеса) верила только сама Н. Н. и дамы высшего общества — и этого, как ни удивительно, оказалось достаточно, чтобы потомки получили эту легенду во всей своей неприкосновенности».

10 января 1837 года Екатерина Гончарова и Жорж Дантес-Геккерн сочетались узами брака — в Исаакиевском соборе по православному обряду и в костеле Св. Екатерины — по католическому. Г-жа Пушкина присутствовала лишь на венчании. Пушкин приехал на свадебный обед, устроенный графом Строгановым, знатным родственником Гончаровых. На приеме нидерландский посланник счел необходимым объясниться с новым «родственником».

Барон, сияя счастливой улыбкой и заглядывая Пушкину в лицо, поведал, что теперь, когда мотивы поступков его сына совершенно объяснились, то Александр Сергеевич, вероятно, изменит свое негативное отношение к оболганному Жоржу на родственное. Пушкин сдержался и лишь сухо ответствовал, что, невзирая на родство, не желает никаких отношений между его домом и г-ном Дантесом…

Дантеса же, приехавшего к Пушкиным с визитом, поэт не принял. Тогда тот — вот уж воистину «их в дверь, а они в окно!» — написал ему письмо. Пушкин, не распечатывая письма, вернул его. Но как! На вечере у Загряжской попытался отдать послание старшему Геккерну, тот, однако, отказался его принять. Тогда Пушкин вскипел и бросил его в лицо своему визави с криком: «Ты его примешь, негодяй!»

Скандал, да еще какой! Хорошо же! Коль скоро «Мсье не довольно умен, чтобы понять, что только он и играет дурацкую роль во всей этой истории», как писал Дантес Екатерине, то семейство порешило выставить камер-юнкера Пушкина ужасным ревнивцем, а несчастного Жоржа — мучеником. Сказано — сделано. Якобы Дантес женился на Екатерине для того, чтобы спасти репутацию Натальи Николаевны!

С тех пор, как была придумана новая версия женитьбы, молодой супруг на балах непрерывно вздыхал, томно поглядывая на свояченицу. Геккерн при каждом удобном случае интересовался, когда же прекрасная Натали будет благосклонна к его сыну? Все мерзкие слухи и сплетни (вроде связи Пушкина с Александрой, сестрой Н. Н.) мгновенно становились общим достоянием, ведь к услугам интриганов был весь Кавалергардский полк, разносивший новости по гостиным.

Дамы, чувствительные ко всякого рода романам, поверили — восхищаясь рыцарем, который предпочел закабалить себя на всю жизнь, связав себя узами брака с этой некрасивой Гончаровой, чтобы спасти Натали от ревнивого мужа! Екатерина, не единожды предавшая сестру, тоже старательно играла отведенную ей роль.

Интересно, что уезжая после дуэли с высланным из России мужем, она сказала: «Я прощаю Пушкина». Кстати, брак, к которому она так стремилась, не принес ей счастья: она родила супругу дочерей и сына и умерла вскорости после родов на седьмом году замужества.

«…Вы сыграли все трое такую роль…» — писал Пушкин в черновике весьма резкого письма Геккерну. Он отчетливо понял, что это не закончится никогда, его враги не уймутся, все решит только смертельный поединок. Александр Сергеевич признавался другу Вяземскому, что ему «недостаточно уверенности своей собственной, своих друзей и известного кружка, что он принадлежит всей стране и желает, чтобы имя его оставалось незапятнанным везде, где его знают». Он знал свое место в истории. И напрасно надеялись Геккерны на слово Пушкина, данное императору.

Дело в том, что Жуковский доложил Николаю I о предполагаемой дуэли, тот вызвал Пушкина «на ковер» и пообещал защитить честь семьи поэта. Взамен взял слово, что тот не пошлет нового дуэльного вызова, не известив об этом царя. Пушкин слово дал. Об этом через Александру — и Екатерину тож — дошло до Геккернов. Ну, а дальше известно. Человек своему слову хозяин: как дал, так и взял. 26 января (7 февраля) 1837 года последовало чрезвычайно оскорбительное письмо Пушкина Геккерну (в своей основе сочиненное во время ноябрьского конфликта). И — вызов. Именно барону Геккерну. Статус посла не позволял ему встать к барьеру, ну а Жоржу было «дозволительно».

В письме была определена степень виновности каждого, про Дантеса сказано, что «он только подлец и шалопай». Поэт был в полном удовольствии от того, что «заставил вашего сына играть столь жалкую роль». И добавил: «Всем его поведением (довольно, впрочем, неловким) руководили вы!» Его уверенность подтвердил впоследствии и военный суд, постановивший, что «Министр (т. е. Геккерн), будучи вхож в дом Пушкина, старался склонить жену его к любовным интригам со своим сыном…», и еще — «поселял в публике дурное о Пушкине и жене его мнение…»

Папаша с сыном бросились к радеющему им Строганову, но вельможа был непреклонен: надо драться! Последовал ответный вызов. Геккерн писал, что «дело не терпит никакой отсрочки!» Он уже почему‑то не боялся рисковать «любимым сыном» и сам торопил события. По всему было видно, что он что‑то замыслил.

«Пойдём же, пожалуйста, да вместе!»

27 января 1837 года — черный день в истории русской литературы — для Александра Сергеевича выдался длинный-предлинный.

В половине второго ночи Пушкин получил от сотрудника английского посольства Артура Меджниса, своего секунданта, записку с отказом. Почему, непонятно. Известно только, что Меджнис отказал поэту после некоего разговора с коллегой из французского посольства, секундантом барона Геккерна — д’Аршиаком.

Сколько‑то времени Александр Сергеевич уделил сну. Потом, как записал Жуковский со слов домочадцев, «после чаю много писал — часу до 11‑го. С 11 обед — ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни…» После чая новая записка: д’Аршиак напоминал Пушкину, что «необходимо переговорить с секундантом, выбранным вами и притом в кратчайший срок…» И добавлял, что до полудня будет ждать ответа у себя на квартире. Но у Пушкина нет секунданта! А он поет… Может потому, что у него эта дуэль тринадцатая?! И пишет в ответ, что не согласен ни на какие переговоры между секундантами, со своим, мол, приедет прямо на место дуэли.

И тут же хлесткая пощечина противнику — коль «меня вызывает г-н Геккерн, то он может выбрать мне секунданта, я заранее принимаю его, будь то хотя бы его выездной лакей…»

Как Константин Данзас оказался секундантом Пушкина — большая загадка. Есть, правда, хрестоматийная легенда с его слов о том, что они с Пушкиным случайно встретились то ли на Пантелеймоновской улице, то ли на Цепном мосту. Возможно. А возможно, и нет.

Итак, Александр Сергеевич был весел, пел песни — потом увидел в окно Данзаса, в дверях встретил его радостно. Зашли в кабинет, Пушкин запер дверь, а через несколько минут послал секунданта за пистолетами. Данзас берет их в магазине Куракина.

После отъезда Данзаса Пушкин, как сообщает Жуковский, «вымылся весь, все чистое надел, велел подать бекеш, вышел на лестницу. — Возвратился, велел подать в кабинет большую шубу и пошел пешком до извозчика…» Наверное, забыл письмо Бенкендорфу, за ним и возвращался. После дуэли его нашли в окровавленном сюртуке Пушкина: «…Я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества»…

Не раньше пяти вечера противники съехались на Черной речке. Секунданты выбрали место в полуверсте от дороги, в кустарнике, вытоптали в глубоком снегу тропинку — в двадцать шагов длиной и в аршин шириной. Дантес им помогал, он был удивительно спокоен. Пушкин в шубе безучастно сидел в сугробе.

Почти темно. «Все ли, наконец, кончено?», спрашивает он по‑французски. Секунданты заряжают пистолеты, каждый — свои. Противников поставили, подали им оружие, и по сигналу Данзаса они стали сходиться.

Александр Сергеевич первым подошел к барьеру, почти подбежал, как отмечал позднее д’Аршиак, и, остановившись, стал наводить пистолет на противника. Но в это время Дантес, не дойдя одного или двух шагов до барьера, выстрелил, и Пушкин, падая, сказал по‑французски: «Мне кажется, что у меня раздроблена ляжка».

С точки зрения русской дуэли — первым стреляет тот, кто раньше окажется у барьера. И хотя Пушкин подошел (подбежал) первым, он стал ожидать подхода Дантеса. По дуэльным условиям, подписанным обоими секундантами, можно было стрелять и до роковой черты («ни в коем случае не переступая барьер»). Но Пушкин‑то их не читал!

Когда секунданты бросились к раненому Пушкину и Дантес намеревался сделать то же, тот остановил его словами: «Подождите, у меня еще достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел». Дантес остановился у барьера. Александр Сергеевич, несколько приподнявшись и опершись на левую руку, выстрелил. Противник упал. На вопрос Пушкина, куда ранен Дантес, тот ответил, что ранен в грудь. «Браво!», — воскликнул удовлетворенный поэт и отбросил пистолет в сторону…

Умирал он долго, почти двое суток, страшно мучаясь… Владимир Даль умолял его: «Не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче…» «Нет, не надо стонать, жена услышит, и смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил, не хочу», — отвечал Пушкин. Перед смертью, окруженный близкими, он со всеми примирился, ласково попрощался, соборовался. В последнюю минуту вдруг схватил за руку Владимира Ивановича: «Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!» Ушел он один.

«Смерть обнаружила в характере Пушкина все, что было в нем доброго и прекрасного», — записал П. А. Вяземский вскоре после смерти Александра Сергеевича.

О кончине величайшего русского поэта сообщила только одна газета — «Русский инвалид». И то издатель получил строжайший выговор от министра просвещения графа Уварова. Но зато все крупные европейские газеты известили о гибели Пушкина. Дуэль трактовалась как «политическая акция», а Пушкина называли главой русской национальной партии.

Угроза Геккерну сбылась — тот был обесчещен в глазах обоих дворов. Русское правительство предписало ему оставить занимаемый пост, даже не считая нужным согласовать этот вопрос с голландским двором. Барон пребывал в отставке около пяти лет. И «только предсмертная трагедия одного из величайших мировых поэтов, испытавшего на себе изворотливое и темное искусство голландского посланника, ввела его родовитое и безвестное имя в историю», — тонко заметил Л. Гроссман.

Стальная кираса

Как уже говорилось, Пушкин стрелял с десяти шагов. Пуля, пробив Дантесу руку, опрокинула его, силою выстрела, на снег. Должна была разорвать внутренности, но этого не случилось.

«Почему Дантес получил такую рану? — задается вопросом кандидат медицинских наук Г. И. Абсава. — Он стоял в классической позе дуэлянта, ожидающего выстрела: вполоборота правым плечом к противнику (для уменьшения площади мишени), согнутая правая рука плотно прижата к груди; правая кисть с зажатой в ней рукояткой пистолета защищает область сердца, плечо и предплечье — грудную клетку, а локоть — область печени. Если вытянуть руку ладонью вниз, то группа мышц предплечья, находящаяся книзу, и есть сгибатели пальцев. Попытайтесь встать в эту позу, и вы поймете, откуда взялась рана в правой руке. Такая позиция допускалась правилами, и ничего бесчестного в этом пока нет».

Однако сила удара должна была деформировать пресловутую пуговицу, вдавить ее в тело и вызвать наружные повреждения: ссадины, царапины, или, наконец, гематому. Но в том‑то и дело, что никаких повреждений у Дантеса не оказалось! Могло ли быть такое?.. Еще раз отмечу: остаточная энергия пули, пробившей руку, была такова, что опрокинула Дантеса, стоявшего боком к выстрелу!

Вот что зафиксировал в рапорте 5 февраля 1837 года штаб-лекарь Стафанович, который «свидетельствовал» кавалергардского Ея полка поручика барона Геккерна». «Больной может ходить по комнате, разговаривает спокойно, ясно и удовлетворительно, руку носит на повязке и кроме боли в раненом месте жалуется на боль в правой верхней части брюха, где вылетевшая пуля причинила контузию, каковая боль обнаруживается при глубоком дыхании, хотя наружных признаков контузии не обнаруживается…»

Избежать «наружных признаков», о которых написал военный медик, Дантес мог только в одном случае. Если его грудь и живот были защищены стальной кирасой, которая плотно облегала фигуру. Если так, то можно ли назвать произошедшее на Чёрной речке дуэлью?

Гвардейский доктор оказался честным человеком. Заметив, что у Дантеса очевидная контузия органов брюшной полости при отсутствии ее наружных признаков, он специально отметил сей факт в своем рапорте. А вот почему офицеры Конной гвардии и высшие круги поверили в пуговичную версию?..

Почти во всех книгах о Пушкине публикуется известный портрет Дантеса в парадной кавалергардской форме в кирасе. Обратите внимание, насколько хорошо она пригнана, так, что составляет одно целое с колетом. Отправляясь на дуэль, он, разумеется, не использовал парадную кирасу хотя бы потому, что она изготовлена из мягкого сплава меди с цинком, но пистолетной пули с десяти шагов могла и не выдержать. А вот стальная кираса — запросто!

Если надеть поверх приталенной кирасы общевойсковой сюртук, то никто не заметит доспеха, скорее, похвалят офицерскую выправку. Тем более, когда рядом с тобой к месту преступной дуэли поспешает виконт д’ Аршиак, сообщник-секундант, а сам поединок происходит в зимних сумерках. Никто ощупывать не станет, полагаясь на дворянскую и офицерскую честь.

Возможно, военные судьи были уверены в благородстве Дантеса — хотя нельзя исключать какое‑то воздействие на суд извне — именно поэтому не затребовали у него сюртук с пресловутой пуговицей. При вскрытии тела Пушкина пуля, видимо, не была извлечена. Во всяком случае, В. И. Даль упоминает о ней весьма глухо.

Вообще, вызывает удивление отсутствие в деле протокола вскрытия. Как ни странно, но на этот просчет суда обратил внимание только один человек, далекий от юриспруденции — старый боевой генерал К. Бистром, который в качестве командира гвардейского корпуса просматривал бумаги и визировал приговор военного суда. Однако Аудиториатский департамент Военного министерства (военная прокуратура) в составе девяти прокуроров в генеральских чинах сделал вид, что ничего не заметил…

Другая небезынтересная деталь. В подлинном архивном деле отсутствуют два листа (№№ 67,68) — именно те, где были обличающие Дантеса собственноручные показания К. К. Данзаса, о чем еще в 1900 году упомянул автор первой публикации «Дела» фон-Кауфман. К сожалению, уже невозможно восстановить, что показал Константин Карлович, т. е. то, о чем ему рассказал Пушкин, многое знавший и о многом догадывавшийся. В любом случае, ради пустяков в архивы не наведываются и пронумерованные листы не уничтожают.

Документы, вероятно, были похищены после 1866 года, когда вышел сборник «Русские уголовные процессы» Г. Любавского, обратившего внимание на некоторые сомнительные моменты в дуэльных делах А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова.

К тому времени Ж. Дантес сделал блестящую карьеру при Наполеоне III, стал видным политическим деятелем, сенатором, занимал высокооплачиваемые посты в банках. Не исключено, что до него дошла весть — начали копать, того гляди, что и раскопают. По системе обратной связи друзья и покровители, оставшиеся в России, приняли превентивные меры. Кто‑то из них навестил архивы…

Внук Дантеса, Луи Метман, вспоминал, что дед был вполне доволен своей судьбой: дескать, если бы не этот поединок и вынужденный отъезд, он, как максимум, сделал бы карьеру командира полка в русской провинции — с большой семьей и недостаточными средствами.

На это благополучие не повлияло даже то, что вторая дочь Дантеса, Леония-Шарлотта, живя в Париже, была «до мозга костей» русская. Она выучила русский, говорила и писала на нем, обожала Россию и… Пушкина, портрет которого висел у нее в комнате. С отцом она не разговаривала после одной из сцен, в пылу которой бросила ему в лицо обвинение в убийстве Александра Сергеевича. Вначале Дантес пытался ее увещевать, а потом не нашел ничего лучше как упрятать в сумасшедший дом, где она и скончалась — пережив убийцу Пушкина. ■