Автор: ОЛЬГА ЕГОРОВА

БИТВА ЗА МОСКВУ. 1917

ПЕРВЫЙ АКТ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО В №№ 11-12, 2017 ГОД

Сто лет назад в Москве шли ожесточенные бои между левыми радикалами, сторонниками вооруженного переворота в Петрограде, с одной стороны, и горсткой офицеров с юнкерами, «ударниками», добровольцами и гимназистами — с другой.

 

«ПО СПАССКОЙ БАШНЕ — ОГОНЬ!»

29 октября питерская газета «Известия» опубликовала Декрет о мире, подписанный правительством народных комиссаров, и сообщила, что власть перешла к Советам. Однако, несмотря на силу печатного слова, бои не прекращались. Роты юнкеров и офицеров бились отчаянно. С тем же ожесточением дрались и их противники — красногвардейские отряды и солдаты запасных полков, перешедшие на сторону Московского Военно-революционного комитета.

Одним из руководителей сопротивления был полковник лейб-гвардии Волынского полка Леонид Трескин — участник Первой мировой войны, награжденный пятью орденами. Офицер инициативный, решительный и волевой. Выпускник 2-го Московского кадетского корпуса и Александровского военного училища. Именно его добровольческий отряд, составленный из учащейся молодежи, получил название Белая гвардия.

«Большевики, видя крайнее упорство с нашей стороны и явное не сочувствие подавляющего числа жителей Москвы, решили вступить в переговоры с полковником Рябцевым о заключении «перемирия», которое и было им назначено 30 октября, о чем я и получил приказание из штаба округа, — вспоминал Леонид Николаевич. — По полученным агентурным сведениям, большевики намеревались использовать перемирие с целью нанесения нам предательского удара… обрушиться главными силами со стороны угла бульвара, с тем, чтобы захватить Никитские Ворота, с захватом которых на плечах ворваться через Никитский бульвар на Арбатскую площадь и таким маневром ликвидировать борьбу. Перемирие, так неудачно кончившееся для большевиков, заставило их искать другие пути».

Как показали дальнейшие события, он был прав. Обстрел Кремля из тяжелых орудий начался 30 октября после одного из заседаний Московского ВРК, на котором было принято поистине чудовищное решение: если «наши враги считают возможным укрываться за историческими зданиями и оттуда громить нас, то мы должны громить их вместе с этими историческими зданиями». Большевик Михаил Покровский, будущий председатель Моссовета, одним из первых высказался за «решительные действия» против юнкеров-защитников Кремля.

«С утра 30-го числа заговорили пушки, — писал впоследствии Пётр Соколов. — Большевики поставили орудия в Замоскворечье и били по Кремлю прямой наводкой. Снаряды попадали в соборы, Архангельский, Успенский, во дворец, разрушали вековые исторические святыни… От Большого театра стреляли по «Метрополю», занятому юнкерами, по краю городской думы. Сразу обозначались потери. В наступление мы никуда не перешли. Командования не было. Продолжались неизвестно для какой цели оборонительные действия. Большевики вели уже настоящие атаки против Никитских Ворот… Но александровцы держались твердо и атаки отбивали лихо».

Характерно название этого свидетельства, опубликованного в эмигрантском журнале «Часовой» в 1932 году, — «Последние защитники (Александровские юнкера в Москве 1917 года)».

Огонь был открыт с Воробьёвых гор — по Кремлю бил 7-й Украинский тяжелый артиллерийский дивизион, со Швивой горки стреляли по Малому Николаевскому дворцу и Спасским воротам Кремля, также били орудия красных с Никольской улицы и из района Крымского моста.

Расстрел Кремля продолжался два дня и три ночи.

Внутри крепости в это время находились не только офицеры и юнкера, но также монахи, священники, служащие с семьями. Страшные раны-повреждения получили древнейшие русские соборы, дворцы, монастыри, а также стены и башни крепости.

Как вспоминал Владимир Файдыш, начальник Красной гвардии Замоскворецкого района: «Выполняя приказ, поступивший от ВРК 30 октября, большевики Мастерских тяжелой осадной артиллерии («Мастяжарт») сформировали несколько батарей. Одна из них вела огонь с Воробьёвых гор. Орудия другой батареи были установлены около Большого театра для обстрела гостиницы «Метрополь». Еще две шестидюймовки (на самом деле — 122-миллиметровки) заняли позицию на Швивой горке, в ограде церкви Никиты Мученика. Напротив Никольской башни была установлена гаубица, так как снаряды легких пушек не могли пробить брешь в воротах.

Красногвардейцы Замоскворечья перевезли на набережную у Крымского моста два французских осадных 155-миллиметровых орудия. Правда, с использованием этих пушек возникли определенные трудности — прислуга не успела пройти обучение, поэтому не умела с ними обращаться. Кроме того, французские инструкторы сбежали, прихватив прицелы и специальные таблицы, без которых невозможна точная стрельба. Наводить орудия «на глазок» взялись профессор астрономии П. К. Штернберг, инженер Гопиус и бородатый бригадир-наводчик из Бутиковских казарм».

К слову, тов. Файдыш знал толк в уличных боях: во время Первой русской революции, в декабре 1905 года, он организовал из радикальных студентов боевую дружину и сражался на баррикадах в районе Садовой-Кудринской и Садово-Триумфальной улиц.

…Один из первых залпов красной артиллерии был произведен с уже упомянутой Швивой горки, она же Вшивая горка или Таганский холм — улицы Верхняя Болвановка (Верхняя Радищевская), Яузская (Интернациональная) и Гончарная (Володарского).

Когда-то авторы путеводителя по Москве за 1905 год, не мудрствуя лукаво, живописали: «В конце XIX века благодаря близости двух рек, Москвы и Яузы, это был фабричный район. Под тенистыми ивами вьется грязная, окрашенная стоками фабрик во все цвета радуги речка Яуза. Ее берега занимают фабрики, перемежающиеся огромными пустырями, садами, огородами. На косогоре, спускающемся к реке, почти всегда можно видеть фигуры босяков. Они здесь отдыхают, спят, чинят платье и т. п. Это изнанка города, его будничное лицо».

И вот теперь это место стало позицией для артиллерии гражданской войны.

При первом же залпе тяжелых орудий, произведенном «с изнанки города», на Спасской башне разлетелись знаменитые кремлёвские куранты. Мелодии, которые звучали с 1852 года (в 12 и 6 часов «Марш Преображенского Полка», а в 3 и 9 часов — гимн «Коль славен наш Господь в Сионе» Дмитрия Бортнянского), москвичи больше не услышали никогда… Снаряд попал в кладку башни непосредственно над циферблатом и повредил маятниковую систему и несколько шестерен.

Вот как восторженно писал об этом Николай Туляков, первый комендант здания Моссовета, в своих воспоминаниях «В борьбе за Кремль»: «Своей позицией мы избрали церковь «Никиты мученика» на Швивой горке. Артиллеристы были восхищены выбором позиции. Действительно Кремль виден был, как на ладони. Мы знали, что в малом Николаевском дворце, рядом с Чудовым монастырем, помещался полковник Рябцев со своим штабом. Далее были хорошо видны Спасские ворота и башня с часами, купол здания окружного суда, Василий Блаженный, — словом, в любую точку можно было класть снаряды.

С наблюдательного пункта мы заметили, как после разрыва шрапнели разбежались в разные стороны стоявшие на площади юнкера. На Спасской башне затрещал пулемет. Последовала команда: «По Спасской башне!» Грянул еще выстрел. Когда развеялась пыль, мы увидели в башне зияющую пробоину. После нескольких выстрелов по Николаевскому дворцу мы перенесли огонь на купол здания окружного суда и Спасскую башню. Один из снарядов метко угодил и разорвался в часах Спасской башни. Больше часы никогда не играли «Коль славен»».

Москва словно потеряла дар речи, лишилась голоса! Не успел рассеяться первый дым, как новые залпы гаубиц взорвали стены Николаевского дворца и Успенского собора!.. Ансамбль Московского Кремля понес невосполнимые потери — был сильно поврежден древний Чудов монастырь, на Спасской башне разбиты часы. Практически все древние соборы получили повреждения.

Вообще, от «слепых» снарядов значительно пострадали почти все кремлевские памятники: Успенский (там, где находилась Патриаршая ризница — одна из главных сокровищниц страны), Благовещенский, Архангельский соборы, здание Успенской звонницы, храм Николая Гостунского, Николаевский дворец, Никольская и Беклемишевская башни.

Для москвичей все это явилось настоящим шоком. Равно как спустя семьдесят шесть лет, в октябре 1993 года, расстрел из танков прямой наводкой Белого дома, когда российская столица находилась в одном шаге от полноценной гражданской войны и была спасена старшими офицерами спецназа госбезопасности, «Альфой» и «Вымпелом».

«Я ЗАКЛИНАЛ ИХ ИМЕНЕМ БОГА…»

В те драматические, кровавые дни, как известно, проходил Всероссийский поместный собор, — первый с конца XVII века, открывшийся 15 (28) августа 1917 года в Успенском соборе Московского Кремля.

Участники собора не могли остаться в стороне от кровопролитных московских событий. Митрополит Евлогий (Георгиевский) впоследствии описал потрясающие душу факты: «Сражение на улицах продолжалось и следующие два-три дня. 29 октября митрополит Тихон чуть не был убит: снаряд разорвался неподалеку от его экипажа… Епископы Дмитрий Таврический и Нестор Камчатский явили пример самоотверженности в эти страшные дни: спешно запаслись перевязочными средствами и ходили по улицам, перевязывая и подбирая раненых. Настроение Собора было возбужденное. Ораторы требовали немедленного вмешательства в кровопролитие. Канонада все усиливалась. Надвигалась ужасная ночь… Большевики яростно штурмовали Кремль. Пушечная пальба не прекращалась.

На вечернем заседании Собора решено было послать делегацию из епископов, священников и мирян в революционный штаб, который расположился на Тверской, в доме генерал-губернатора. Делегация двинулась церковной процессией: епископы в мантиях… иконы… зажженные светильники… Оставшиеся члены Собора с трепетом ждали ее возвращения.

Большевики делегацию не приняли, впустили одного митрополита Платона. В ответ на его мольбы — прекратить кровопролитие — комиссар закричал: «Поздно! Поздно! Скажите юнкерам, чтобы они сдавались…» Митрополит Платон встал на колени… Но большевики были неумолимы. «Когда юнкера сдадутся, тогда мы прекратим стрельбу», — заявил комиссар. Делегация направилась в Кремль для переговоров с юнкерами, но революционные посты ее не пропустили. Попытка Собора вмешаться в междоусобную брань оказалась безуспешной… В эти ужасные, кровавые дни в Соборе произошла большая перемена. Мелкие человеческие страсти стихли, враждебные пререкания смолкли, отчужденность сгладилась». Все сплотились перед большой бедой.

Тогда Собор обратился с призывом к примирению, умоляя «сражающихся между собою наших братьев и детей ныне воздержаться от дальнейшей ужасной кровопролитной брани…», «во имя спасения Кремля и спасения дорогих всей России святынь, не подвергать Кремль артиллерийскому обстрелу». Тщетно!

В те «наполненные ужасом и хаосом» дни епископ Нестор Камчатский не только был «санитаром» на московских улицах, — для владыки это было хорошо известным делом: на фронтах Первой мировой войны он, священник лейб-гвардии Драгунского полка, организовал санитарный отряд, — но и тщательно фиксировал ущерб, нанесенный Кремлю. Жаль, что нет возможности процитировать все то, что он писал по этому поводу.

«Печальное зрелище представляли из себя московские улицы. Стекла во многих домах и магазинах были выбиты или прострелены, всюду следы разрушений, местами по улицам нагромождены баррикады; конные патрули, грузовики и автомобили, наполненные солдатами с винтовками наперевес, разъезжали во все стороны. По площадям пушки и пулеметы…

Из Вознесенского монастыря мы с батюшкой прошли осматривать разрушение Кремля. Когда мы находились во дворе Синодальной Конторы, близ казарм послышался какой-то крик и гул толпы. Толпа, видимо, приближалась к Чудову монастырю. Когда она была близко, то стало ясно, что озверевшая толпа над кем-то требует самосуда и ведет свою жертву к немедленному расстрелу. Я перебежал как мог быстро со двора к толпе солдат, бушевавшей между Царь-пушкой и Чудовым монастырем; батюшка Чернявский подходил к толпе с другой стороны. Здесь я увидел, как неизвестный мне полковник отбивался от разъяренной окружавшей его многолюдной толпы озверевших солдат. Солдаты толкали и били его прикладами и кололи штыками.

Полковник окровавленными руками хватался за штыки, ему прокалывали руки и наносили глубокие раны, он что-то пытался выкрикивать, но никто его не слушал, только кричали, чтобы немедленно его расстрелять… Я стал умолять пощадить жизнь полковника. Заклинал их именем Бога, родной матери, ради малых детей, словом, всеми возможными усилиями уговаривал пощадить, но озверевшей толпой овладела уже сатанинская злоба, мне отвечали угрозами немедленно расстрелять и меня, ругали буржуем, кровопийцей и проч. В это мгновение какой-то негодяй солдат отбросил несчастного мученика в сторону, и раздались выстрелы, которыми все было кончено…»

В начале декабря епископ Нестор на собственные средства опубликовал подробнейшую летопись многочисленных разрушений Кремля, которую нельзя читать, искренне не сокрушаясь о том, что впервые в истории России Кремль, «это диво дивное, восьмое чудо мира», был зверски изуродован не внешним врагом, а русским же народом.

«Если древняя Москва есть сердце всей России, то Алтарем этого сердца искони является Священный Кремль, — писал владыка. — Святотатственно посягнуть на него может только или безумец, или человек, в сердце которого нет ничего святого и который не может даже понять всего смысла, значения и важности этого памятника русской истории, который он, не задумываясь, решил подвергнуть разрушению. Ведь нельзя же считать серьезным основанием то, что артиллерийская канонада, направленная на Кремль, имела цель сокрушить горсть тех офицеров и юнкеров, которые были в Кремле. Не смея приблизиться к ним, их искали по Кремлю снарядами, разрушая то главу Успенского собора, то Церковь Двенадцати Апостолов, то колокольню Ивана Великого, то Чудов Монастырь и дальше по порядку все до единого храмы…» («Расстрел Московского Кремля». Сост. Н. Малинин. М., 1995 год).

«НЕСЛЫХАННОЕ, ДИКОЕ ИЗУВЕРСТВО»

Большевики стреляли не прицельно, а «на глазок», как попало — особой точности артиллерия красных и не пыталась добиться, «что-то получится — и хорошо!». Тверская была разворочена и покрыта воронками. В центре города было трудно найти дом с целыми стеклами. Палили без разбора не только по Кремлю. По свидетельствам москвичей, огромные дыры в стенах домов много лет напоминали о тех страшных днях.

Вначале красные только пристреливались, не смущаясь тем, что снаряды попадают «вовсе не туда, куда следовало». Будущий основатель американской Компартии, а тогда журналист Джон Рид в знаменитом романе «10 дней, которые потрясли мир» приводит характерную деталь «стрелков наобум»: «На главных улицах, где сосредоточены банки и крупные торговые дома, были видны зияющие следы работы большевистской артиллерии. Как говорил мне один из советских работников, «когда нам не удавалось в точности установить, где юнкера и белогвардейцы, мы прямо палили по их чековым книжкам».

А вот небезынтересный факт, о котором в советские годы не распространялись: вышеупомянутый профессор астрономии Московского университета Штернберг, наводивший орудия, каким бы гениальным ни был, один управиться со всеми этими пушками не мог. Помощники нашлись быстро — на помощь красногвардейцам пришли пленные немцы и чехи. «У большевиков оказалась артиллерия и лица, умеющие стрелять», — иронично записал в дневнике 31 октября 1917 года историк Юрий Готье (в то время профессор Московского университета).

В подтверждение этому — епископ Нестор Камчатский сам видел «грязные и кощунственные надписи и ругательства на русском и немецком языках» на стенах храма Николы Гостунского, там, где «предлежит великая святыня, часть Святых Мощей Святителя Николая — того святого, которого чтут все христиане и даже язычники». Остается только догадываться, чья нечестивая рука вывела их.

Российские и зарубежные газеты тогда писали, что командовали красными артиллеристами отнюдь не бывшие царские офицеры, а немецкие военные специалисты, завербованные в лагерях для австро-германских военнопленных. Да и Штернберг не сплоховал: ведь пролетариат и понятия не имел, как обращаться с французскими пушками, попавшими в их руки, а он, изучив их устройство, руководил установкой орудий.

Сила оружия оказалась на стороне большевиков. Защитники Кремля артиллерии не имели, за исключением нескольких 57-миллиметровых окопных минометов ФР. За дальнобойность, не превышавшую 350 метров, красногвардейцы презрительно называли их «плевалками» и не опасались их огня.

В очерке «В Москве» пролетарский писатель Максим Горький, оказавшийся в оппозиции Ленину и Троцкому, так живописует увиденное: «В некоторых домах стены были пробиты снарядами, и, вероятно, в этих домах погибли десятки ни в чем не повинных людей. Снаряды летали так же бессмысленно, как бессмысленен был весь этот шестидневный процесс кровавой бойни и разгрома Москвы. В сущности своей Московская бойня была кошмарным кровавым избиением младенцев.

С одной стороны — юноши-красногвардейцы, не умеющие держать ружья в руках, и солдаты, почти не отдающие себе отчета, — кого ради они идут на смерть, чего ради убивают? С другой — ничтожная количественно кучка юнкеров, мужественно исполняющая свой «долг», как это было внушено им…»

Кровавые октябрьские события историк, публицист и либеральный политический деятель Александр Кизеветтер в «Русских Ведомостях» (от 8 ноября 1917 года, № 245) очертил жестко, ничего не смягчая и не сглаживая.

«Беспредельным был ужас от физических страданий, когда вся Москва превратилась в поле жесточайшего артиллерийского боя, тучи пуль носились по всем улицам и влетали в комнаты, артиллерийские снаряды разрушали дома и превращали некоторые из них в громадные пылающие костры, и, наконец, в довершение всей этой адской картины началась бомбардировка всенародных исторических святынь московского Кремля. Это могут делать только враги народа!.. Бомбы, пущенные русскою рукою в московский Кремль, оставили глубокие следы в древних соборах, не однажды пощаженных иноплеменными врагами прежних времен… И в той части пролетариата, которая предоставляет большевикам говорить и действовать от ее имени, есть люди, смущенные в глубине своего нравственного сознания только что совершившимися актами неслыханного, дикого изуверства».

Замечательно, что есть «живые свидетели» произошедшего сто лет назад. И можно рассмотреть картину московского восстания «с разных колоколен».

Интереснейший документ в виде дневниковых записей, которые пролежали где-то более пятидесяти лет, оставил Никита Потапович Окунев. Автор «Дневников Москвича 1917-1920» был представителем пароходства «Самолёт», являвшегося одним из трех крупнейших российских дореволюционных пароходств на Волге. Он бесхитростно, но правдиво описал события 1917 года — и глобальные, и семейные, «мелкие», но, тем не менее, убедительно рисующие картины московской жизни времен революции: «…В Кремль не пускают, но я уже видел страшные язвы, нанесенные ему кощунственными руками: сорвана верхушка старинной башни, выходящей к Москве-реке (ближе к Москворецкому мосту), сбит крест на одной из глав Василия Блаженного, разворочены часы на Спасской башне, и она кое-где поцарапана шрапнелью…»

Выложен в открытый доступ дневник историка Юрия Владимировича Готье (процитирован выше), который он вел пять лет — с июля 1917-го года — под впечатлением от происходящих в стране перемен, после чего переправил рукопись со знакомым американским историком за границу.

«Разрушения ужасающие — особенно пострадали городская дума и «Метрополь»; впечатление неизгладимое, но еще хуже Никитские ворота — дом, бывший Боргести, и дом Коробкова — полные руины; здесь и на Арбатской площади — окопы, проволочные заграждения; трамвайные провода валяются на земле, часы выбиты или беспомощно стоят, наклонившись в сторону; еще ужаснее очередь на опознание трупов перед анатомическим театром Университета; когда я шел обратно, то очередь доходила, загибаясь по тротуару, почти до National’я» (из дневника Юрия Готье).

«ЧЕСТНЫЙ СОЦИАЛИСТ ПЕРЕСТАНЕТ ПОДАВАТЬ НАМ РУКУ!»

Через десять дней после начала расстрела Кремля Георгий Усиевич (партийная кличка — Тинский; один из руководителей вооруженного восстания в Москве) сделал доклад московским Советам о деятельности ВРК, аргументированно доказывая присутствующим необходимость принятых радикальных мер.

«…Наши солдаты и рабочие оказывали всякое давление на Революционный комитет и говорили, что вы жалеете камни и не жалеете людей — наших людей расстреливают из всех домов, расстреливают из пулеметов со всех сторон, и приходят известия, что на помощь юнкерам идут казачьи и всякие другие части.

От нас требовали этих решительных действий, чтобы сокрушить силу юнкеров и офицеров, чтобы обеспечить наш тыл. После долгих колебаний — я должен сказать, что колебания были долгие, — Военно-революционный комитет вынужден был отдать приказ о бомбардировке Кремля, ибо другого средства для окончания этой борьбы не было, ибо та… партизанская борьба, которая велась на улицах, грозила затянуться на неделю. Этого мы допустить не могли, потому что… всякое затягивание войны вносило деморализацию в наши ряды и привело бы к тому, что мы получили бы полное поражение. Поэтому Военно-революционный комитет должен был прибегнуть к крайнему средству и бомбардировкой заставить врагов наших, юнкеров и офицеров, и думу сдаться».

Но обстрел Кремля продолжался и после того, как юнкера покинули его 2 ноября!

Последний удар был нанесен в 6 часов утра 3 ноября, когда там уже никого не было: «вошедшие во вкус» пьяные солдаты продолжали «бить по буржуям». «Когда я приехал на батарею, с тем чтобы приступить к обстрелу Кремля, то увидел, что вся батарея пьяна и что нужно ее сменить», — пишет уже упомянутый Николай Туляков в книге «Борьба за Кремль». Это бессмысленное варварство повергло в шок даже некоторых видных большевиков.

Примечательно, что член Центрального комитета РСДРП (б) и Московского ВРК Виктор Ногин был решительным противником обстрела Кремля, заявив, что «после такого каждый честный социалист перестанет подавать нам руку», а нарком просвещения Анатолий Луначарский пытался подать в отставку, заявив, что он не может смириться с разрушением важнейших художественных ценностей, «тысячью жертв», ожесточением борьбы «до звериной злобы», бессилием «остановить этот ужас».

На это Ленин ответил тов. Луначарскому: «Как вы можете придавать такое значение тому или другому зданию, как бы оно ни было хорошо, когда дело идет об открытии дверей перед таким общественным строем, который способен создать красоту, безмерно превосходящую все, о чем могли только мечтать в прошлом?»

Сраженный отповедью партийного вождя, Анатолий Васильевич «скорректировал» свою позицию и опубликовал на следующий же день в газете М. Горького «Новая жизнь» обращение «Берегите народное достояние». Кому оно было адресовано — загадка. Очевидно, это был вопль отчаяния.

После ухода юнкеров из Кремля, как писал Никита Окунев, «большевики запустили в него первым отряд Красной гвардии, известный в Москве как «золотая рота», состоявшая исключительно из шпаны и уголовников с Ходынки. Они «со товарищи» учинили разгром Храмов Кремля. Колоссальный погром был учинен в Петровских палатах, в Николаевском дворце, Митрополичьих покоях в Чудовом монастыре, в Патриаршей ризнице. Повсюду валялись на полу изорванные священные книги, святые мощи, выброшенные из сосудов, иконы… Под конец вояки перепились до бесчувствия, не побрезговав… сосудами со спиртом (в которых находились мозги и желудки), хранившиеся в здании судебных установлений».

Трагическая история расстрела Кремля была описана не только в документах, прессе, воспоминаниях, но и «завизирована» в фотографиях. В собрании Музеев Московского Кремля хранится более 90 снимков, запечатлевших страшные повреждения. Символично, что первое описание разрушений произошло 7 ноября 1917 года, когда в Кремль вошла Комиссия по приему, охране и заведыванию дворцовым имуществом под руководством Дмитрия Дувакина, известного санитарного врача и члена Московской городской Думы. Фотоматериалы, снабженные описаниями, сделаны для описи и последующего восстановления памятников.

В советское время тема артиллерийского расстрела сердца России практически не поднималась в печати (появилась всего лишь одна статья в 1977 году сотрудника Музеев Кремля А. С. Миненко), поскольку учиненное варварство весьма омрачало образ Октябрьского вооруженного восстания в Москве.

ГЕРОСТРАТ ОТ АСТРОНОМИИ

Член Пресненского ВРК Н. Т. Меркулов позже вспоминал, что «перед расстрелом Кремля» «в штаб Пресни пришли солдаты тяжелой мортирной артиллерии, что стояла на Шелепихе, и просили разрешения пустить два-три снаряда в Александровское военное училище. Мы запретили, потому что рядом находился Кремль, и снаряды могли повредить его. Однако назначенный в конце октября 1917-го главой Пресненского ВРК Штернберг воспользовался правом принятия решений. 30 октября был отдан приказ о подготовке тяжелой артиллерии».

ЕГОРОВА Ольга Юрьевна, родилась в Калуге.

Выпускница факультета журналистики Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова. В 1997 году была ответственным секретарём журнала «Профи».

На протяжении шести лет, с 1998‑го по 2003 год и с 2010-го по настоящее время является редактором отдела культуры в газете «Спецназ России». Опубликовала большой цикл статей, посвящённых женщинам в истории отечественной разведки. Автор книги «Золото Зарафшана».

"Серебряный" лауреат Всероссийского конкурса "Журналисты против террора" (2015 год).