Автор: ОКСАНА СЕЛИВАНЕЦ

ЛЕПЕШИНСКАЯ ДВОРЯНКА БОЛЬШОГО ТЕАТРА

Ее называют любовницей Сталина, который, к слову, семь раз смотрел балет «Пламя Парижа» с ее участием. Были у них близкие отношения или нет — мне глубоко безразлично, поскольку Ольга Васильевна интересна для меня, прежде всего, как яркая личность и великая балерина, которой владела радость танца.

При этом ее героини, несмотря на классический или сказочный антураж, дополняли на сцене советских кинозвезд того великого и страшного времени — Любовь Орлову, Валентину Серову или Людмилу Целиковскую.

О Лепешинской писали в тех же выражениях — «била рекорды», — что и о стахановках, трудившихся на заводах и фабриках. В позднейших интервью Ольга Васильевна всегда скромно подчеркивала, что ее талант значительно меньше, чем у Семёновой или Улановой. Однако с гордостью отмечала технику своего танца, действительно незаурядную.

У ее прославленных подруг было много преимуществ, а сама Лепешинская не могла похвастаться ни выворотностью ног, ни пластичным корпусом, ни «лебедиными» руками. Зато она брала другим. Ее по праву считали самой темпераментной и бесстрашной советской балериной — один потрясающий и рискованный вальс Машковского с прыжком «на рыбку» (с разбега) чего стоит!

Сказать, что Лепешинская горела на работе — значит, не сказать ничего. Недаром Уланова называла ее «пламенной москвичкой». «Никогда больше я не встречал балерины, для которой танец был бы таким наслаждением», — говорил танцовщик, хореограф, педагог и партнер Ольги Лепешинской Пётр Гусев.

Героиня эпохи… Лепешинская участвовала во всех придворных кремлевских концертах, в том числе на юбилеях Сталина и в честь Победы в сорок пятом. Но мало кто знал, какой ценой это было все оплачено.

— Меня тяжко трепала судьба, — говорила Лепешинская. — Бывали времена настолько трудные, что не всякий смог бы вынести…

…Не могу сказать за других балерин, но я с детства, учась в академии танца, старалась выбрать для себя тех прим, которым хотелось бы подражать. Одной из таких балерин стала Ольга Васильевна Лепешинская, которая восхищает меня своим бесстрашием на сцене и в жизни, теми качествами, которыми мне всегда хотелось обладать в полной мере. Ее «Китри» из «Дона Кихота» мне ближе, нежели «Китри» блистательной Плисецкой.

Мне посчастливилось видеть Лепешинскую лишь однажды на спектакле в Большом театре. Она зашла в ложу, и весь зал встал, зайдясь аплодисментами, которые перешли в овацию. Будучи еще девочкой, я, однако, хорошо запомнила ее облик, образ… «Вот она, живая легенда, и я могу ее увидеть!» — думала я тогда, мечтая о большой сцене.

Помню ее стать и ощущение внутреннего достоинства. Она была уже в почтенном возрасте, но показалась очень красивой. Красивой такой особенной красотой, которую я часто отмечала у многих балерин прошлого столетия.

При этом у нее была поразительная, невероятная воля. Так, однажды прямо на сцене она вдруг ощутила резкую боль — лопнула косточка, не выдержавшая нагрузки.

КРАСНЫЙ МАК

Пятьдесят первый год. Балет «Красный мак». Лепешинская танцует Тао Хоа. Идет первый акт. Вдруг в голове у нее помутилось, и на простом движении раздался громкий треск. И Евгения, ее сестра, сидевшая во втором ряду, решила, что поломалась стелька в туфельке. А это лопнула пятая плюсневая косточка на правой ноге.

— Но уйти со сцены я не могла, — рассказывала Ольга Васильевна, — по действу в это время приходил советский пароход и привозил продовольствие революционному китайскому народу. Капитан сходил на берег, и я по велению своего хозяина танцевала для капитана, вот почему я не могла уйти… Капитан за мой танец вручал мне красный мак. На мое счастье, после этого из первой кулисы выходили кули, они несли палантин, в который я должна была залезть, попрощавшись с капитаном, изящно подать ему руку. А «подавать руку» — это был целый номер, меня учила ему великая русская балерина Екатерина Гельцер. Она говорила: «Советские дамы не умеют руку подавать…» Вот когда я все это сделала, и меня на палантине отнесли за кулисы, только там я потеряла сознание.

После рентгена выяснилось, что у Лепешинской три или четыре перелома, и она дотанцевала только на силе духа! Поразительная женщина, что тут скажешь.

Оказавшись в больнице, обездвиженная и вне театра, Ольга Васильевна впала в депрессию. Физическая боль сопровождалась болью душевной — к тому времени был арестован ее муж, генерал МГБ и один из руководителей контрразведки Леонид Райхман (по «делу Абакумова»).

Так она стала женой «врага народа».

Когда мужа забрали, Лепешинская почти перестала спать, не помогали никакие лекарства. Она боялась за свою большую семью, которую могли выслать, репрессировать.

— Вскоре после того, как его арестовали, за мной приехал в три часа ночи человек в военной форме и огромной папахе. Попросил меня одеться. Я быстро оделась. Помню, что мы проехали Садовую, улицу Качалова и заехали в особняк Берии. Зашли. Библиотека, огромные шкафы с книгами, часы большие. Берия почему-то ходил сзади меня, я видела только его отражение в стеклах шкафа. Заметила, как блестело его пенсне в этом стекле. Он сначала говорил о чем-то элитарном, задавал светские вопросы вроде: «Как танцуете в Большом театре, довольны ли?» А потом вдруг сказал: «До меня доходят слухи, что вы не доверяете советской власти. Вы думаете, что мы вашего мужа арестовали несправедливо». Вот тут я обернулась к нему, оперлась на стол (потому что, если бы не оперлась, наверное, упала бы) и сказала: «Лаврентий Павлович, вы коммунист, и я коммунист. Давайте говорить как коммунисты: если мой муж виноват — наказывайте. Не виноват — выпускайте».

И вот после всего этого с Лепешинской случилась катастрофа на сцене — перелом, больничная кровать… Неподвижность. И это для балерины-то!

Казалось, все кончено.

В то время в больнице на Грановского находился знаменитый писатель Михаил Пришвин, человек поразительной духовной красоты. В его дневнике есть такие записи: «Привезли какую-то балерину со сломанной ногой. Пошел посмотреть — ничего особенного». А через несколько страниц: «Влюблен как гимназист». Пришвин был глубокий старик, а Лепешинская — женщиной бальзаковского возраста.

Михаил Михайлович садился у ее постели, брал за руку и начинал рассказывать… «Знаете, он спас меня. Он понял все и как-то сумел примирить меня с самой собой», — говорила Лепешинская.

У Пришвина есть и такие строки: «У нее глаза, как льдинки, но, когда узнаешь ее побольше, льдинки тают… и тебе кажется, что ты знаешь ее всю жизнь».

Вообще, Ольге Васильевне везло с неординарными людьми, которые играли важную роль в ее жизни, помогая и направляя.

Однажды Иван Семёнович Козловский взял ее за руку и дал совет: «Техника — это не все. Обладать ею надо обязательно. Но если вы не чувствуете лирическое направление в музыке, грош вам цена. Вы должны выучить «Умирающего лебедя»».

Вспоминая это, Лепешинская рассказывала:

— И я танцевала целиком «Умирающего лебедя». Плохо! Это не мое. Но этот опыт мне многое дал. Я прочувствовала этого лебедя, как он умирает от раны, и я прожила последние мгновения этого существа, вплоть до того момента, когда кровь течет все медленнее, медленнее и останавливается. Козловский дал мне понять, что если тебе все легко дается, это еще не значит, что у тебя в профессии все хорошо. Наоборот, ты должна пройти через все трудности, прочувствовать их.

Вообще, с самого начала карьера Ольги Лепешинской складывалась очень успешно. Она была любимицей Сталина, хотя сама она уже много позднее в беседе с Владимиром Васильевым назвала того «страшным человеком».

Однажды вождь подарил ей прекрасные бокалы для шампанского с гравировкой «Попрыгунье-стрекозе от И. Сталина». А получив перед началом Великой Отечественной войны Сталинскую премию (100 тысяч рублей), Лепешинская большую ее часть отдала фонду обороны.

…Однажды гуляя в парке на Поклонной горе и увидев тир, я на спор с друзьями выбила из пневматической винтовки (стреляла стоя, без упора) две серии. Наградой мне был большой игрушечный заяц. «Хотя и артистка балета, а вот смогла!» — подумала я тогда, принимая приз. И тут же вспомнила про Лепешинскую, которая была «Ворошиловским стрелком» и обладательницей знака ГТО…

В ГОДЫ ВОЙНЫ

Лепешинская была настоящей, а не записной патриоткой; когда началась война — рвалась на фронт медсестрой и бросила балетные туфли за шкаф.

— Мы вдвоем, две комсомолки — Мара Дамаева и я, пошли в райком требовать, чтобы нас послали на фронт. И очень милый полковник Гавриил Тарасович Василенко сказал: конечно, вы правы, но сначала вы должны пройти курсы сестер милосердия. (Кстати, в конце войны я его встретила уже генералом в Баден-Бадене.) Он нас направил в клинику замечательного врача Петра Герцена. Мы пришли в эту клинику. Нас привели в челюстной отдел. Там находились пациенты, у которых не было половины лица. И я не помню, как я сделала шаги назад из этой комнаты, чтобы уже за дверью упасть в обморок.

Шел 1941 год. Лепешинская хоть и давала концерты для отправляющихся на фронт и раненых, но не хотела сидеть в тылу. Ее тянуло «на передовую» — не воевать, конечно же, а помогать тем, чем она могла, своим искусством. И тогда Иван Семёнович Козловский дал телеграмму Сталину с просьбой отпустить их двоих на фронт. И вождь разрешил.

Вскоре была создана 1-я фронтовая бригада Большого театра. Первыми ее участниками стали певица Валерия Барсова, basso profondo Максим Михайлов, лирическое сопрано Елена Кругликова, балетмейстер Асаф Мессерер, баритон Константин Лаптев, чтец Дмитрий Журавлёв и Ольга Лепешинская.

Первое выступление состоялось в сентябре сорок первого перед бойцами и командирами 100-й стрелковой дивизии. Концерт был организован в полуразрушенной церкви под Можайском. Пол настелили в полчаса. Лепешинская танцевала не в пачке, потому что как-то Сталин сказал: «Зачем пачка? Пачка — это что-то официальное. Лучше платьице». А через полчаса после их отъезда дорогу, по которой они ехали в Москву, перерезали немцы.

Ее сценической площадкой были то площадка полуторки (иногда сдвигали кузова двух машин), то лесная поляна, больничная палата или даже балюстрада в госпитале… Ей приходилось танцевать и на обычном грунте, что потом сказалось на здоровье. Она делала то, что умела лучше всего — танцевать! И отдавалась этому со всей своей энергией.

— Ноги уходили в землю, в песок, чуть ли не в мазут — помню, около места, где я танцевала, было целое «озеро» мазута. Жалко, я не сохранила те туфли, в которых танцевала для военных: они были черного цвета… Мне только в 1944 году удалось приехать в Москву, чтобы сменить туфли. А я ведь брала двенадцать пар туфель! И все они превращались в атласные розовые тряпочки. Они были камешками просверлены, ведь они танцевали на земле, на песке. Причем левый туфель был более потрепан — вспомните Пушкина: «Стоит Истомина, она, одной ногой касаясь пола, другою медленно кружит». А дальше: «Быстрой ножкой ножку бьет». Вот как раз этим движением заканчивается знаменитое адажио второго акта «Лебединого озера».

Несмотря на то, что была война, Лепешинская вспоминала то время радостно. Счастье, как говорил Сергей Образцов, — это быть нужным. Вот там, на войне, это счастье было для Лепешинской максимально ощутимым…

Хотя были очень страшные моменты: артисты ехали на фронт, а навстречу им, спасаясь от фашистов, шли, ехали, впрягаясь в телеги, люди. Много людей. Женщины, дети, старики везли на телегах свой скарб. Истерзанные тела по краям дороги, в кюветах — искореженные танки, машины. От увиденного наворачивались слезы.

В череде всего этого — как протест против смерти во имя жизни — врезалось в память выступление под Харьковом в сорок третьем, в летной части, куда артисты приехали после встречи с Жуковым. Садились и взлетали самолеты. На пригорке собрались все, кто был свободен от полетов и текущих дел.

— Я помню этот пригорок, я помню грузовик с откидным бортом, — вспоминала Ольга Васильевна. — Я вижу синее-синее небо и яркое солнце… И на фоне зеленых тополей стоял Козловский и пел. И как он пел! Он пел, как будто бы перед ним был зал Большого театра: блистали хрустали люстр, позолота лож и ярусов, а перед ним на бархатных креслах сидела московская публика. И он пел так, как мог петь только Козловский — от всей своей души…

Выступала Лепешинская и в тылу: танцевала на сцене родного Большого театра и давала сольные концерты. Сбор средств поступал в фонд обороны и на строительство танковой колонны «Советский артист». Участвовала в съемках для боевых киносборников.

Свою войну Ольга Васильевна завершила в полуразрушенной Варшаве весной 1945 года. Она танцевала трижды — потому что один зритель уходил, и приходил другой. Люди плакали. Оттого, что они могут посмотреть артистов Большого театра в Варшаве, которая освобождена от гитлеровцев.

И в тот самый незабываемый вечер Лепешинской пришла телеграмма: «Немедленно возвращайтесь в Москву — для вас делаю «Золушку». Балетмейстер Захаров».

В телогрейке и сапогах «Золушка» явилась в Большой театр. Открыв дверь гримерной, увидела в ней Уланову. И чуть не упала в обморок от нахлынувших эмоций.

«БАШЕНКА С ЛЕПЕШИНСКОЙ»

Москва сорок первого. На крыше дома номер 17, что на углу Пушкинской площади и улицы Тверской (тогда — Горького), Лепешинская вместе с другими тушила «зажигалки» (зажигательные снаряды), которые сбрасывали немецкие самолеты. А тут же, на угловой башенке, застыла в изваянии другая балерина — тоже «Лепешинская», как называли ее москвичи: танцовщица в летящих одеждах, с серпом и молотом в руке.

Москвичи-острословы называли это здание «домом под юбкой». И каждый раз, проходя по Тверской мимо семнадцатого дома, я смотрю на сиротливую башенку и представляю ту «Лепешинскую», как она смотрелась отсюда.

После очередного налета немцев на посту ПВХО, находившегося на крыше «Известий», из разных районов города раздавались звонки: «Лепешинская цела?» — «Цела, цела!» — отвечал Михаил Габович, вчерашний партнер великой Галины Улановой. Один из лучших балетных танцоров мирового класса, отказавшись от брони, стал политруком 1-й роты отдельного истребительного батальона, созданного Свердловским районом столицы. Потом его отозвали из ополчения и назначили директором и художественным руководителем филиала Большого театра.

Памятник Пушкину еще стоял на этой стороне улицы, и скульптору Георгию Мотовилову, автору «Лепешинской», кто-то посвятил эпиграмму: «Над головою у поэта / Воздвиг ты деву из балета, / Чтоб Александр Сергеич мог / Увидеть пару стройных ног».

Илья Эренбург писал в послевоенном романе «Буря»: «Мы приедем с Белорусского. Потом — улица Горького. Дом, тот самый, что у Пушкина — симпатичные львы. Потом башенка с Лепешинской. Направо Пушкин…»

Лет за пять, когда Лепешинская покинула сцену, у ее «копии» пошла трещина по руке, и осыпавшуюся статую демонтировали… Башенка на крыше осиротела, а другой «примы», чтобы ее заменить, не нашлось. И уже только в наше время активно обсуждается идея установки новой скульптуры (неужели с серпом и молотом?).

Автор — артистка Театра «Кремлёвский балет».

 

Окончание в следующем номере 

 

Площадки газеты "Спецназ России" и журнала "Разведчик" в социальных сетях:

Вконтакте: https://vk.com/specnazalpha

Фейсбук: https://www.facebook.com/AlphaSpecnaz/

Твиттер: https://twitter.com/alphaspecnaz

Инстаграм: https://www.instagram.com/specnazrossii/

Одноклассники: https://ok.ru/group/55431337410586

Телеграм: https://t.me/specnazAlpha

Свыше 150 000 подписчиков. Присоединяйтесь к нам, друзья!