Автор: ОЛЬГА ЕГОРОВА

АГЕНТ ПЛЕВИЦКАЯ

ИЛИ КУРСКИЙ СОЛОВЕЙ ЛУБЯНКИ

Последний русский император ласково называл ее «курским соловьем», критики — «сермяжной царицей народной песни», коллеги по сцене — «талантом» и «самородком». Ее популярность в царской России могла сравниться разве что со славой Шаляпина.

Не будь ее, мы бы никогда не узнали, что есть такие песни, как «Раскинулось море широко», «По диким степям Забайкалья», «Ухарь-купец», «Помню я еще молодушкой была» и многие другие, спетые потом Лидией Руслановой.

Была ли Надежда Плевицкая, эта загадочная женщина с удивительной судьбой, жертвой или «хищницей», агентом большевиков? Этакой Матой Хари.

Следствие во Франции по делу о похищении белого генерала Миллера остановилось на версии, что муж Плевицкой, Николай Скоблин, был агентом «Советов», а сама певица — соучастница его преступлений.

Есть и вариации последнего времени о том, что сама Надежда Васильевна ни сном, ни духом не знала о деятельности своего мужа, и лишь помогала «милому Коленьке» писать донесения в Москву, так как сам он не очень любил это занятие.

ДЁЖКИН КАРАГОД

Будущая звезда русской эстрады, основоположница так называемого «народного жанра», родилась 30 сентября 1884 года в селе Винниково Курской губернии. В дружной крестьянской семье Акулины Фроловны и «николаевского солдата», прослужившего восемнадцать лет, Василия Абрамовича Винниковых была двенадцатым ребенком. «А осталось нас, — писала впоследствии певица, — пятеро, прочие волей Божьей померли. Жили мы дружно, и слово родителей было для нас законом».

Удивительно бережным, образным языком в эмиграции написаны мемуары Надежды Васильевны «Дежкин карагод» (Берлин, 1925 год) и «Мой путь с песней» (Париж, 1931 год), хотя она окончила всего лишь три класса церковно-приходской школы (по другим сведениям, трехлетнее сельское училище), но с отличием — принесла домой похвальный лист, порадовала родителей.

«Если я умею немного читать и писать, то потому лишь, что горькими слезами выплакала у матери разрешение ходить в школу. Рукава моего серенького платья были мокры от неутешных слез (платки-то носовые полагались у нас только в день воскресный к обедне) — так убедительно просила я мать отпускать меня в школу.

— Да кто же корову стеречь будет? — говорила мне мать. — К тому же ты молитвы-то знаешь. Грамота тебе не нужна. Вот я и без грамоты, и до мильена считаю».

Но девочка добилась своего — и пообещала ей мать «купить палевое пальто, щегреневые, со скрипом, полусапожки, сшить козинетовый тулупчик, а на зиму пустить меня в школу».

Сколько помнила себя Дёжка, как ласково называли девочку в семье, она всегда пела. Как вспоминала сама Надежда Васильевна, петь начала с малолетства, подражая старшей сестре Татьяне, и «пением моим заслушивались селяне». И не только они.

А вскоре состоялся первый «дебют» и девочка получила свой первый гонорар: «…С горы на плотину съезжал о ту пору экипаж, в котором сидели соседнего помещика барыня и барышни. Поравнявшись с нами, они замахали платками, и в нашу сторону полетел большой кулек. Коляска промчалась, а мы стали сбирать как с неба упавшие гостинцы: каких только сластей не было в кульке! Этот кулек — первый дар за мою песню…»

Какое великое счастье, что можно опереться на безоблачное детство и черпать в нем силы! На всю оставшуюся жизнь.

…В праздничные дни молодежь собиралась на выгоне, где всегда водили громадные хороводы или, как их называли на курский лад, карагоды. Но долго гулять родители не разрешали, чтобы засветло дома были! Дел полно, да и для девушки «хорошая слава в коробке лежит, а дурная по дорожке бежит».

Истово религиозная мать Дёжки после смерти мужа в 1897 году отдала дочку послушницей в Свято-Троицкий девичий монастырь Курска. Однако свое призвание Надя нашла в другом. Как только подвернулся удобный случай, она сбежала в бродячий цирк под названием «Народный театр Заикина». Яркое и веселое представление поразило ее и, прежде всего, девочка, та, в красном сарафанчике, которая легко ходила по канату! Неужели и она, Дёжка, так сможет?!..

Девочка решила стать акробаткой. Переночевала у сестры, а наутро явилась к директору балагана. Тот с готовностью принял звонкоголосую просительницу в обучение и даже не спросил, откуда она явилась и кто ее родители. Однако известия об этом дошли до матери, которая со скандалом забрала дочь домой.

«Я теперь вижу, — писала Надежда Васильевна, — что лукавая жизнь угораздила меня прыгать необычно: из деревни в монастырь, из монастыря в шантан. Но разве меня тянуло туда дурное? Когда шла в монастырь, желала правды чистой, но почуяла там, что совершенной чистоты правды нет. Душа взбунтовалась и кинулась прочь. Балаган сверкнул внезапным блеском, и почуяла душа: красоту, пусть маленькую, неказистую, убогую, но для меня новую и невиданную».

Однако от судьбы не уйдешь. Вскоре Надя с тетей Аксиньей отправилась в Киев на богомолье. Там, в саду «Аркадия», она услышала выступление гастролирующего по стране женского хора Александры Владимировны Липкиной — и попросилась к ним.

Первая репетиция вместе с хором и пианистом Львом Борисовичем Липкиным состоялась в тот же день: «Мне дали написанные слова, а мотив я легко запомнила и пропела соло без ошибки». Девушку с удивительным голосом и абсолютным музыкальным слухом взяли шестой по счету ученицей с жалованьем восемнадцать рублей в месяц на всем готовом, несмотря на то, что она не знала нот.

«Я ведь едва умела читать и писать, учиться не на что, — вспоминала Плевицкая. — А тут петь учили. Нас обучали для капеллы и держали в ежовых рукавицах: во время гастролей никуда не пускали самостоятельно по городу, куда мы приезжали».

Вскоре, одетая в черное платье и по-модному причесанная, она вышла на сцену — так началась вокальная карьера будущей блистательной г-жи Плевицкой.

Надежде повезло — хор Липкиной исполнял много народных песен. Именно они станут в дальнейшем «визитной карточкой» певицы.

Но вскоре — в лучших традициях пьес Островского — произошло непредвиденное — некий богатый перс выкрал госпожу Липкину и увез в Баку, после чего Лев Борисович, ее муж, запил горькую, а хор, оставшись без руководительницы, распался. Согласно другим источникам, Александра Владимировна умерла. Так или иначе, но Надежде пришлось искать себе новое место.

Ненадолго она примкнула к приличной и хорошо укомплектованной балетной труппе И. Ф. Штейна, выступавшей тогда в киевском «Шато-де-флёр»: в ее составе были танцоры Варшавского правительственного театра — Завадская, Згличинская, Токарска, балетмейстером был Ваньковский.

Там Надежда познакомилась с будущим супругом, танцовщиком Плевицким, элегантным, мягким человеком с изысканными манерами, — солистом балета Варшавского театра. Она горячо любила своего мужа и истово верила, что ее любовь к нему — на всю жизнь. Однако, несмотря на материнское благословение, брак продлился не очень долго.

Если бы ей кто-то сказал, что когда-нибудь от Эдмунда Мячеславовича в ее жизни останется только фамилия, Надежда не поверила бы. Тем не менее, Плевицкого Дёжка всегда поддерживала и морально, и финансово, «оставшись с ним в доброй дружбе» и за пределами супружеских отношений. Ведь он так много для нее сделал!

Плевицкий обучил жену основам хореографии, показал, как держаться на сцене, был терпелив, внимателен… Год обучения, и на афишах новое имя — Надежда Плевицкая танцует матлот (матросский танец) в дивертисменте «Оберек».

В историю же русской и мировой культуры ей было суждено впоследствии войти как великой певице, бесподобному меццо-сопрано, исполнительнице русских народных песен и романсов.

ПУТЬ С ПЕСНЕЙ

Когда молодожены начали работать самостоятельно, Эдмунд, влюбленный в молодую жену, первое время брал на себя все административные обязанности, устраивал гастроли, рассматривал и подписывал контракты. Все одиннадцать лет супружеской жизни он находился рядом с ней. Вместе они пережили немало.

В 1903 году во время гастролей директор труппы Штейн исчез с кассой, просто вышел на какой-то маленькой станции — и поминай, как звали! Некоторые исследователи некритично обвиняют в краже самого Плевицкого.

Молодую семью приютил «Хор лапотников» Манкевича (по другим данным — Минкевича), приехавший в Киев на гастроли. Классического балета невзыскательной публике труппа не презентовала, но зато Плевицкого взяли на должность балетмейстера — ставить номера в водевильных спектаклях, причем оклад оказался больше, чем у беглого Штейна.

В «Хоре лапотников» Надежда уже не танцевала, а только пела, и очень скоро Манкевич поручил ей сольные партии. Какое-то время Плевицкий надеялся, что бывший оперный певец по-настоящему оценит талант его жены, но со временем разочаровался в хозяине труппы, который лично выбирал репертуар для Надежды, отдавая предпочтение модным в то время цыганским романсам.

Конечно, это была, что называется, «не ее стихия и вовсе не ее конек», но сама она получала огромное удовольствие от любых выступлений — лишь бы петь на сцене! Ну и пусть цыганские романсы, что ж с того! До того была оперетта, да и в балете танцевать приходилось. А могла бы и в монастыре остаться, или в деревне. Пела бы для себя, для односельчан. А тут каждый день что-то новое!

С труппой Манкевича Дёжка впервые попала в Санкт-Петербург, пела в популярном загородном ресторане на Крестовском острове, рассказывала об этом очень колоритно, атмосферно: «Зимой туда мчались ковровые тройки, хохотали бубенцы, кутались в заиндевелые соболя «гости дорогие». Полон сверкающий зал. Цветы, огни бриллиантов, сияют глаза, мелькают лица холеные, барские.

В зимнем саду, под темными лаврами, сидят новодеревенские старухи-цыганки, зорко следя за своими смуглыми внучками, как бы не улыбнулись лишний разок блестящему гусару или рослому кирасиру. У цыган строго. Если какая сверкнет черным глазом на барина, старая цыганка забеспокоится, подзовет:

— Ты проси лучше барина, чтобы хор пел, а лясы точить нечего.

Хоров было много: цыганский, русский, венгерский, малороссийский, итальянцы и мы — лапотники Манкевича.

В праздники у нас было время посещать дневные спектакли. Бывали и в Мариинском, в балете, слушали и оперу, но чаще ходили в оперу в Народный дом. Это нам было доступно. Театр был моим отдыхом и моей школой. Пять лет прослужили мы в труппе Манкевича. Я уже там премьерствовала. Манкевич всегда настаивал, чтобы я пела только народные песни. Давно уже меня приглашали в Москву, к «Яру», но я все не хотела покидать труппу, с которой за эти годы сжилась».

Но в ресторан «Яръ» Судакова, пользовавшийся небывалой популярностью у публики, она все-таки попала. Дёжку ждал грандиозный успех — ресторан создал ей громкую славу солистки-исполнительницы народных песен, стал тем местом, где талант певицы оценили по достоинству. С 1909 года, как считала сама Плевицкая, начался ее «путь с песней».

Любому, кто услышит название «Яръ», вспомнится знаменитая песня «Эх, ямщик, гони-ка к «Яру»» на музыку Евгения Юрьева и стихи Бориса Андржиевского. Она вошла в историю в исполнении Юрия Морфесси и несравненной Дины Дурбин с русским цыганским хором — американка с милым акцентом пела на незнакомом ей языке в прелестном фильме «Сестра его дворецкого» 1943 года выпуска. Да много кто исполнял ее!

Что-то грустно, взять гитару —

Запеть песню про любовь,

Аль поехать лучше к «Яру» —

Разогреть шампанским кровь!

Если бы существовала машина времени, то хоть одним глазком заглянуть бы в «Яръ», где Дёжка стала Плевицкой. А ресторанов с таким названием было несколько. Но нам нужен именно тот, который послужил подмостками и шикарной декорацией творчества молодой курянки, которую теперь называли по имени-отчеству.

«В «ЯРЪ» ПОПАДАЮТ»

Ресторан, который открыл в 1826 году на углу Кузнецкого моста и Неглинки, в доме сенатского канцеляриста Людвига Шавана, француз Транкиль Ярд (фр. Tranquille Yard), изначально так и назывался — «Ярд». Как сообщали «Московские ведомости», открылась «ресторация с обеденным и ужинным столом, всякими виноградными винами и ликерами, десертами, кофием и чаем, при весьма умеренных ценах».

Вскоре вездесущие москвичи заменили букву «д» в конце на твердый знак (имевший тогда место в русском языке) и получился «Яръ». Под этим именем ресторан вошел в историю и стал буквально нерасторжим с московской жизнью. Хотя на старых открытках сохранилось двойное написание — по-русски ресторанъ «Яръ», по английски «Restaurant Yard».

Там «с приятностью» проводили время чуть ли не все знаменитости эпохи. Сюда приходили Евгений Баратынский, Александр Чаадаев, Пётр Вяземский, Николай Пржевальский. Позже завсегдатаями стали Савва Морозов, юрист Фёдор Плевако, Дядя Гиляй — Владимир Гиляровский, Антон Чехов, Александр Куприн, Максим Горький, Леонид Андреев, Константин Бальмонт, Фёдор Шаляпин.

Модное заведение с изысканной французской кухней, куда съезжались творческая интеллигенция, представители аристократии и богемы, видные московские купцы, выгодно отличалось от других ресторанов. Там подавали не только «хлеб, но и зрелища», хотя цены, конечно, были баснословными. В общем, детище Ярда — своеобразный центр московской жизни — было не просто местом обедов и ужинов.

Известно, что с 1848-го по 1851 год ресторан Ярда работал в саду «Эрмитаж», но не в современном «Эрмитаже» на Петровке, а в старом — на Божедомке. Занятно, что к рубежу столетий «Яръ» — название нескольких знаменитых ресторанов в Москве. В «Дорожных жалобах» Александр Сергеевич Пушкин шутливо сетовал: «Долго ль мне в тоске голодной / Пост невольный соблюдать / И телятиной холодной / Трюфли Яра поминать».

В 1836 году «Яръ» открылся в Петровском парке, на Петербургском шоссе, в загородном владении генерала Башилова, сдавшего свою усадьбу под ресторацию. Так на окраине Москвы появился новый «Яръ». Предприимчивый француз владел им до 1867 года.

Дядя Гиляй писал: «Были еще рестораны загородные, из них лучшие — «Яръ» и «Стрельна»». Они становятся поистине альфой и омегой цыганского пения.

«Для чистоты нравов» цыганам запрещалось петь в городских ресторанах, а за заставами — пой, пляши в удовольствие клиентов! Петербургское шоссе и зимой, и летом в ночное время было ярко освещено, и по нему летели, предвкушая прибыль, лихачи и парные «голубчики». Как говорили, «в «Яръ» не едут — в «Яръ» попадают».

Здесь играл оркестр Степана Рябова, выступали артисты цыганского хора под руководством Ивана Соколова, а впоследствии Ильи Соколова, исполняли романсы цыганские певицы — Олимпиада Николаевна Фёдорова (Пиша), а позднее — Варвара Васильевна Панина (Васильева).

В 1871 году владельцем «Яра» стал Фёдор Иванович Аксёнов, по свидетельству Гиляровского, «толстый бритый человек, весьма удачно прозванный «Апельсином»». При нем ресторация и без того приносящая немалую прибыль, приобрела поистине невиданный размах. Все-таки, знаете, надо быть русским купцом, чтобы доподлинно понимать русского же гостя, уж француз Ярд точно бы до такого не додумался бы!

Хитроумный Аксёнов устроил в «Яре» «пушкинский кабинет» с бюстом поэта и, к слову, очень гордился своей выдумкой. Однако ж, Пушкин никогда здесь не был, а если и писал поэтические строки о «Яре», то они совершенно точно относились к старой ресторации на Кузнецком, закрывшейся в 30-е годы XIX века.

Еще изобретательный купец сделал ставку на широту русской души. Требуется разгул? Милости просим к «Яру», там размах! Каждый богатый завсегдатай, выражаясь словами Кнурова из «Бесприданницы» Островского, мог гордо сказать — «Для меня невозможного мало!» Правда, пьеса тогда еще не была написана, а персонажи, заметьте, уже появились.

Но и москвич среднего достатка мог почувствовать себя раз в жизни небожителем. Следуя совету Дяди Гиляя, достаточно только подойти к лихачу, гордо сесть в пролетку на дутых шинах и грозно крикнуть: «К «Яру!» И сейчас же к тебе обращаются «ваше сиятельство». «Каждому приятно быть «вась-сиясем».

Подгулявшие купцы чудили, как могли. Например, «играли в аквариум»: наливали в огромный белый рояль воду и пускали туда живых рыб. Также в «Яре» был предусмотрен специальный прейскурант — вымазать официанту лицо горчицей стоило 120 рублей, а запустить бутылкой в венецианское зеркало — 100 рублей.

Хозяину подобные «забавы» были только на руку — ведь имущество застраховано на солидные деньги, да и гости расплачивались «за чудачества».

В «Яре» куролесили и раньше. Да как! То Савва Морозов пытался въехать в зал прямо на тройке, то миллионер Михаил Хлудов приходил в «Яръ» в сопровождении «ласковой ручной тигрицы».

Однако и такие «чудаки» послужили на пользу отечественной литературе.

Александр Николаевич Островский в «Горячем сердце» изображал купца Хлынова, а имел в виду прославившегося своими кутежами Хлудова. Иллюстрированный журнал «Развлечение» целый год печатал на заглавном рисунке центральную фигуру пьяного купца, и вся Москва знала, что это Миша Хлудов, сын миллионера фабриканта — которому, к слову, отведена страничка в словаре Брокгауза, как собирателю знаменитой библиотеки древних рукописей и книг.

В 1896 году ресторан приобрел Алексей Акимович Судаков — ярославский крестьянин, сын кузнеца, добившийся успеха собственным талантом — тот, что так настойчиво приглашал Надежду Плевицкую на ангажемент.

К слову, «кровосос» Судаков, как называли после революции «бывших», долгие годы являлся старостой Сергиевского храма на Ходынке. На собственные средства он построил несколько школ на своей родине в Угличевском уезде, оказывая помощь бывшим односельчанам.

«МОСКВИЧИ МЕНЯ ПОЛЮБИЛИ»

Обслуживание в «Яре» отличалось изысканностью, а при Судакове и подавно: «Любитель отварной осетрины или стерляди подходил к бассейну, указывал перстом на ту или иную рыбину. Ее тут же вылавливали сачком, и любитель вырезал ножницами из жаберной крышки фигурный кусочек. Когда эту рыбу подавали на стол, уже отварную, кусочек прикладывался к вырезу. Если совпадал, значит, рыба — та! Без обмана» (журнал «Современный ресторан»).

В 1910 году Судаков перестраивает «Яръ» по проекту архитектора Адольфа Эрихсона: из деревянного дома ресторан превратился во дворец с колоннами, оцененный в 10 миллионов рублей золотом.

Слава «Яра» — который занимал целый квартал, имел собственную электро- и водонасосную станции, парк автомобилей, конюшню, летнюю веранду, цветники, и даже «горы» из кавказских камней — росла с каждым годом: вскоре ресторан и вовсе приобрел статус достопримечательности, «обязательной к посещению».

С ростом популярности «Яра» расширялась и концертная программа: на сцене ресторана выступали лучшие артисты, включая циркачей и фокусников.

«После долгих колебаний согласилась я принять ангажемент в Москву, — вспоминала Надежда Васильевна Плевицкая. — Директор «Яра» Судаков, чинный и строгий купец, требовал, чтобы артистки не выходили на сцену в большом декольте:

— К «Яру» московские купцы возят своих жен, и Боже сохрани, чтобы никакого неприличия не было.

Старый «Яр» имел свои обычаи, и нарушать их никому не полагалось. При первой встрече со мной Судаков раньше всего спросил, большое ли у меня декольте. Я успокоила почтенного директора, что краснеть его не заставлю. Первый мой дебют был удачен. Не могу судить, заслуженно или не заслуженно, но успех был».

Дебют молодой артистки был крайне удачен, Москва покорилась несравненному пению молодой певицы, простому, но «пронзительному».

«Москвичи меня полюбили, — тепло писала она в воспоминаниях, — а я полюбила москвичей». А еще она всем сердцем полюбила саму Москву, о которой тосковала потом в эмиграции, — о «белокаменной, хлебосольной, румяной и ласковой боярыне», которая заворожит кого угодно.

Но как бы ни был доволен Судаков «курским соловьем», однако контракт даже с Плевицкой соблюдал строго, истово — работа есть работа…

Надежда Плевицкая с успехом отработала сезон 1908 / 09 года, и журнал «Подмостки» написал о ней: «…Сразу как-то выдвинулась и стала пользоваться широкой популярностью в шантанном мире. Последние два года считается одним из боевых номеров — крупное жалование, масса поклонников… Нашла свое истинное призвание в русской бытовой песне».

Интересно, что на следующий год Судакову пришлось судиться с любимой приглашенной звездой: в нарушение подписанного контракта Плевицкая отказалась продолжить выступления в «Яре», а перешла в театр «Буфф». Для оправдания в ход было пущено заключение врача, что «негигиенические условия загородных ресторанов могли вредно отразиться на здоровье артистки».

Однако свидетели показали, что в тот же период Плевицкая гастролировала по разным городам и пела в таких же «негигиенических» условиях. Пришлось ей заплатить 500 рублей. Ай да Судаков!

В НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ

На осень 1909 года Надежда Васильевна «за большой гонорар» подписала еще один контракт — на знаменитую Нижегородскую ярмарку, в ресторан Наумова. Это было поистине судьбоносное решение!

Здесь надо коротко напомнить, что Нижегородская ярмарка, крупнейшая как по товарообороту, так и по размерам территории, — это национальное достояние. Ее история насчитывает больше четырех веков. «Ключ торговли», как ее называли, выполняла важнейшую функцию «менового двора Европы с Азией». Здесь находили сбыт товары, производимые в самых отдаленных регионах мира, но основная торговля шла с Востоком — Китаем, Персией и Средней Азией.

Исключительное значение Нижегородской ярмарки в экономике России было обусловлено тем, что, являясь по срокам проведения последней среди других всероссийских ярмарок (с 15 июля по 10 сентября), она подводила итоги за целый год работы всего хозяйства страны. На ней устанавливались цены на основные товары — чай, мануфактуру, металл, рыбу, соль, хлеб, меха и др.

На Волге Плевицкую ждали с нетерпением. Рассказывали, что из «Яра» приглашена исключительная певица, которая не поет, а «играет» песню — голосом, жестами, мимикой, чего стоит одно только заламывание рук!

…Как-то в прекрасный летний полдень в ресторан Наумова зашел прославленный лирический тенор Леонид Собинов, выступавший тогда в оперном театре на 1800 мест (он же — Большой ярмарочный летний), который был адаптирован для постановки самых сложных оперных и балетных постановок. На его подмостках в разное время блистали лучшие артистические силы Москвы, Петербурга и провинции: Фёдор Шаляпин, супруги Фигнер, А. И. Барцал, И. В. Тартаков, М. А. Эйхенвальд.

А в достопамятном 1909 году в гастролях антрепризы как раз пел Л. В. Собинов. Восхищенная публика увидела его в операх «Травиата» и «Риголетто» Дж. Верди, «Искателях жемчуга» Ж. Бизе, «Ромео и Джульетта» Ш. Гуно и в «Евгении Онегине» П. Чайковского.

Вернемся же в ресторан Наумова.

В обеденном зале было очень шумно, между столиками сновали официанты, стучали ножи и вилки, слышался смех подвыпивших завсегдатаев. Только что закончила выступление талантливая молодая певица, сама красавица, да и песни пела веселые, игривые, а зал все равно шумел, что тут поделаешь.

После того, как вывесили анонс с фамилией следующего выступающего — артистка Плевицкая! — упала тишина. Почему все притихли, непонятно.

Красавицей Надежду назвать было трудно, да она и не была ею в общепринятом смысле слова, но смотрелась чрезвычайно миловидной: стройная, темноглазая, носик чуть вздернутый, яркий рот, смеющиеся глаза, великолепная смоляная коса и свежий «атлас» кожи — «роза в молоке», как вычурно писали газеты. И еще жизнерадостность…

Да, собственно, дело даже не в этом! Горел в ней какой-то внутренний, небывалый огонь, из-за которого остальные женщины рядом с нею попросту меркли. А какие мужчины восхищались ею! Не абы кто — имена звонкие, писатели, художники, скульпторы, пережившие славою своею и свой век, и другой, в памяти потомков переживут и третий — во славу России…

Плевицкая прерывисто вздохнула (она всегда волновалась перед выступлением) и буквально душу вложила в нехитрые слова известной песни «Тихо тащится лошадка», чем тронула слушателей до слез — зал буквально оцепенел.

Тихо тащится лошадка

По пути бредет;

Гроб, рогожею покрытый,

На санях везет.

На санях в худой шубенке

Мужичок сидит;

Понукает он лошадку,

На нее кричит.

«А я хочу петь совсем невеселую песню. И они про то знают и ждут. Такое необычное внимание я не себе приписывала, а русской песне. Я только касалась тех тихих струн, которые у каждого человека так светло звучат, когда их тронешь…

Помню, как-то за первым столом, у самой сцены, сидел старый купец, борода в серебре, а с ним другой, помоложе. Когда я запела «Тихо тащится лошадка», старик смотрел-смотрел на меня и вдруг, точно рассердившись, отвернулся. Молодой что-то ему зашептал, сконфузился. Я подумала, что не нравится старому купцу моя песня, он пришел сюда веселиться, а слышит печаль. Но купец повернул снова к сцене лицо, и я увидела, как по широкой бороде, по серебру, текут обильные слезы. Он за то рассердился, что не мог удержаться, на людях показал себя слабым».

На лице его суровом

Налегла печаль,

И жену свою, голубку,

Крепко, крепко жаль.

Спит в гробу его подруга,

Верная жена, —

В час родов от тяжкой муки

Умерла она.

Пение Плевицкой задевало глубочайшие струны души, будоража память, и буквально никого не оставляло равнодушным.

«СОБИНОВ ПОНИМАЕТ В ИСКУССТВЕ…»

После выступления Надежды Васильевны взволнованный Собинов прошел к артистке за кулисы и представился.

— Заставить смолкнуть такую аудиторию, — заявил он смущенной певице, — может только талант. Вы — талант!

«Всякий поймет мое радостное волнение, — с удовольствием вспоминала Надежда Плевицкая, — когда я услышала из уст большого художника, которым гордилась Россия, такие лестные для себя слова. А Леонид Витальевич оказал мне еще большую честь: он пригласил меня петь в своем концерте, который устраивал с благотворительной целью в оперном театре.

Распрощавшись со мной, Собинов ушел. Он и не знал, верно, тогда, что благодаря ему, выросли у меня сильные крылья.

На другой день мне доложили, что меня желает видеть Собинов. Я была чрезвычайно польщена. Помню, он принес мне букет чайных роз и подтвердил приглашение на завтрашний концерт.

Шутка ли петь первый раз в большом театре, да еще с Собиновым? Я глубоко волновалась, надела лучший туалет, какой у меня только был, и с трепетом вошла в театр.

В концерте участвовали сам Собинов, Николай Фигнер, Ренэ Фигнер, еще оперные певцы, и я между ними — совершенное своенравие и музыкальное беззаконие.

Занавес взвился. Вышел Леонид Витальевич.

Рассказывать не приходится, как он пел и как дрожал театр от рукоплесканий. После него пел дуэт оперных певцов, а за дуэтом вышла я. Сначала я так трепетала, чуть не падала, но после первой песни горячие рукоплескания сблизили меня с публикой. Я совсем перестала волноваться, и захотелось мне рассказать песню простую, печальную…

Мой огромный успех доставил Собинову большое удовольствие. Я видела, как он радостно потирал руки, а его глаза сияли.

Наутро в местной газете был отзыв о концерте. Обо мне там было написано, что кафешантанная певица тоже как-то попала среди артистов. Леонид Витальевич ездил в редакцию, сказал несколько неприятных слов писавшему, и дал понять, что он, Собинов, тоже что-нибудь понимает в искусстве… Благодарна я ему и поныне, что он поставил меня рядом с собой на почетные подмостки большого театра в тысяча девятьсот девятом году».

Так Собинов вывел Плевицкую на большую сцену. Хотя это было не только почетно и приятно, но вместе с тем порой и…опасно.

Однажды после выступления в саду Эрмитаж поклонники кинулись к певице, и она едва не заплатила жизнью за свою популярность — ее спасла вовремя образованная цепь студентов. Она кое-как добралась до автомобиля, где ее помощница Маша, испуганная и дрожащая, все твердила: «Ужасти, какой у нас успех. Ужасти».

«В большую моду вошла Н. В. Плевицкая. После «Яра» и «Буффа» она нарасхват, — писал один корреспондент. — Третьего дня у Рябушинских, вчера у князя Щербатова, сегодня у Станиславского.

«Буфф» и… Станиславский.

Кто же она и из чего сделан мостик, который перекинут ею через пропасть, отделяющую «Буфф» от Художественного театра».

Среди сверкания люстр Дёжка пела русские и цыганские песни… «Какой прекрасный, гибкий, выразительный голос», — обменивались впечатлением гости. Ее слушали, ею восторгались.

Что ж, в своей жизни Надежда Васильевна не раз перекидывала мостик между крутыми, далекими берегами. То монастырь, то балаган; то красные, то белые. Так было в эмиграции, когда она решила связать свою судьбу с разведкой Красной Армии и Советской Россией, — она, которая боготворила Государя и оставалась верна его памяти. И, тем не менее… Факт остается фактом.

Далее автор описывает, как впервые услышал Дёжку в «Цыганских песнях» — «думал, цыганщина будет, приготовился не слушать». Однако произошло невероятное. Собственно, Плевицкая повторила то, что было уже однажды, в ресторане Наумова на ярмарке в Нижнем.

«И вдруг она запела как-то старую-старую, забытую народную песню. Про похороны крестьянки. Все стихли, обернулись… В чем дело? Какая дерзость… Откуда в «Буфф» гроб?.. «Тихо тащится лошадка, по пути бредет, гроб рогожею покрытый, на санях везет…» Все застыли. Что-то жуткое рождалось в ее исполнении. Сжималось сердце. Наивно и жутко. Наивно, как жизнь, и жутко, как смерть…»

И покинула на мужа

Пятерых сирот;

Кто-то их теперь обмоет?

Кто-то обошьет?

Вот пред ним мосток, часовня,

Вот и божий храм, —

И жену свою, голубку,

Он оставит там.

Долго станут плакать дети,

Ждать и кликать мать;

Не придет она с погоста

Слезы их унять.

Да, став Плевицкой, она не забывала, кем была и кем, в сущности, оставалась все той же Дёжкой, которая с жадным любопытством познавала мир, открывавшийся перед ней. И помня о своем происхождения, откуда она родом, могла позволить себе — в царском дворце или шикарном ресторане — спеть про тяжелую народную долю. Как это делал Шаляпин.

БОЖЬЯ ИСКРА

Летом 1910 года Плевицкая успешно выступала с сольными концертами в Ялте, была приглашена на вечер к министру императорского двора В. Б. Фредериксу — концерты открыли ей дорогу в «высший свет». Теперь Дёжка могла выбирать, где петь и на каких условиях.

Первым делом она расторгла все «ресторанные» контракты, дала концерт в Большом зале Московской консерватории, где ее на ура принял цвет зрительской интеллигенции. В воспоминаниях она восторженно напишет: «Молодой, крылатой была тогда моя душа, и казалось, вот вырвется из груди и улетит в солнечную даль…»

Были организованы ее гастроли в разных городах России. Пресса пересказывала подробности ее биографии, концертных турне и рецензий на многочисленные выступления.

Гастроли, концерты, визиты, банкеты, записи на новомодные грамофонные пластинки чередовались как кадры немого кино Владимира Гардина, в котором она, кстати, успешно снималась! Но это было чуть позже. Надежда Васильевна познакомилась с Ф. И. Шаляпиным, И. М. Москвиным, В. И. Качаловым, С. А. Есениным…

Слава Плевицкой в России начала века была огромна, вот уж воистину дар Божий! Ей стоя аплодировали переполненные залы театров и консерваторий. Она видела толпы поклонников через призму цветов.

«В ту пору жизни, — пишет она, — моей мир казался мне прекрасным праздником, сверкающим огнями… Было много работы. Но кто скажет, что любимое дело не праздник? За восемнадцать лет певческого труда я отыскала и спела более тысячи песен (в т. ч. песен, которые до нее никогда не исполнялись — «Дубинушка», «Есть на Волге утес», «Из-за острова», «Среди долины ровныя», «По диким степям Забайкалья», «Калинка», «Всю-то я вселенную проехал», «Помню я еще молодушкой была», «Ухарь-купец», «Варяг», «Липа вековая» — Авт.). Исколесила тысячи верст. И в лета, и в зимы.

Путь мой в искусство был непростым. Потому с такой благодарностью вспоминаю я моих прекрасных друзей. Они не только слушали мои песни, мое искусство, но помогали жить. И, можно сказать, воспитывали селянку. Собинов и Рахманинов, Качалов и Москвин, и, конечно же, сам Фёдор Великий…»

В том судьбоносном для Надежды Васильевны году произошла встреча с Шаляпиным, о которой, спустя годы, певица вспоминала с гордостью: «В ту зиму Савва Мамонтов познакомил меня с Шаляпиным. На всю жизнь запомнила я эту встречу — начало многолетней дружбы и в России, и в эмиграции».

Помнила она до мелочей и подробности обстановки — просторные, светлые покои великого певца, парчовую мебель, ослепительную скатерть на широком столе и «рояль, покрытую дорогим покрывалом».

Прославленный бас чрезвычайно заинтересовался репертуаром Плевицкой, и Надежда Васильевна пропела ему всю свою программу, от чего он пришел в полнейший восторг и тут же вспомнил старинную песню «Помню, я еще молодушкой была», которую они тут же разучили дуэтом. Кстати, благодаря этой встрече «Молодушку» можно часто услышать по радио и в концертах.

Позже она вспоминала: «На прощанье Фёдор Великий охватил меня своей богатырской рукой, да так, что я затерялась где-то у него под мышкой. Сверху над моей головой поплыл его незабываемый бархатистый голос, мощный соборный орган:

— Помогай тебе Бог, родная Надюша, пой свои песни, что от земли принесла, у меня таких нет, — я слобожанин, не деревенский.

И попросту, будто давно со мной дружен, он поцеловал меня».

Плевицкая до последних дней хранила подаренный ей портрет с теплой надписью: «Моему родному Жаворонку, Надежде Васильевне Плевицкой, сердечно любящий ее Фёдор Шаляпин».

Примечательно, что в артистической Фёдора Ивановича, в свою очередь, висела и ее фотография: осыпанный жемчугами кокошник, атласные руки, красиво очерченные губы, белые зубки… и поперек коротенькое посвящение: «Тебе, Федюша».

«Чудилось, — взволнованно писал Александр Иванович Куприн после одного из выступлений Плевицкой, — что какие-то магнетические лучи протянулись и вибрировали в такт от певицы к публике и от каждого зрителя к певице и что только на этой невидимой и невесомой основе Плевицкая ткала прелестные, такие родные, такие нестерпимо близкие узоры русской курской песни.

И я видел, как были потрясены в этот вечер многие молчаливые, суровые слушатели. И как любят Плевицкую! Она своя, она родственница, она домашняя, она — вся русская… Единственно, кого рядом можно поставить с Н. В. Плевицкой, — это Шаляпина. Оба самородки, и на обоих милость Божия».

Продолжение в следующем номере. 

 

ЕГОРОВА Ольга Юрьевна, родилась в Калуге.  Выпускница факультета журналистики Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова. В 1997 году была ответственным секретарём журнала «Профи».  На протяжении шести лет, с 1998‑го по 2003 год и с 2010-го по настоящее время является редактором отдела культуры в газете «Спецназ России». Опубликовала большой цикл статей, посвящённых женщинам в истории отечественной разведки. Автор книги «Золото Зарафшана».  «Серебряный» лауреат Всероссийского конкурса «Журналисты против террора» (2015 год).