Автор: Егор Холмогоров

АЗБУКА НАЦИОНАЛИЗМА-4

Народность, культурная особенность, этничность, сами по себе не создают нации. Нация появляется лишь тогда, когда у народа появляется некая «сверхзадача», некий проект, не сводящийся к обеспечению выживания. Именно национальный проект создает из этноса или группы этносов нацию.

Национальный проект предполагает возникновение, по терминологии английского социолога Бенедикта Андерсона, «воображаемого сообщества», то есть совокупности людей лично не знакомых и непосредственно друг с другом не связанных, которые, не согласовывая своих действий друг с другом, делают, тем не менее, общее дело и содействуют развитию событий в одном направлении. Люди могут действовать в своих личных интересах, но таким образом, что конечное обоснование их действий – «За Русь Святую», «за коммунизм, светлое будущее человечество», или за «свободу, собственность, законность» – будет определять характер и направление их действий, преимущественную сферу их самореализации. С какого-то момента интуитивный проект может быть осознан, обоснован рационально и выдвинут как политическая цель. В этот момент проект становится основой национализма, как технологии национальной мобилизации, установления координации усилий при помощи политических и общественных институтов.

Национальный проект формирует нацию как целое. Речь идет о совместном действии, об ощущении общего дела, причастность которому и побуждает членов одной нации чувствовать свое отличие от остальных людей. Национальный проект должен быть успешным или, хотя бы, давать надежду на успех. Он не может оставаться только отвлеченной мечтой — он должен воплощаться в камне, в стали, в золоте, то есть в зримых и ощутимых формах, символизирующих успешность действия — величии государства, материальном благосостоянии, вздымающихся ввысь соборах и ракетах. Отсутствие успеха у национального проекта или прекращение успешности действия погружает нацию в смуту до тех пор, пока не нащупывается новый образ национального действия, не дается новая формула, обосновывающая совместность нации.

История Русской Нации начинается примерно одновременно с историей Русского государства. Русские выходят на историческую арену в качестве зрелой и сильной нации, живущей богатой и интенсивной жизнью. И напряженность сменяющих друг друга национальных проектов поддерживает пульс русской жизни уже более тысячелетия. В русской истории можно выделить четыре основных национальных проекта, не совсем совпадающих с интуитивно выделяемыми учеными периодами русской истории на задающими, тем не менее, основное содержание и логику национальной жизни в эти периоды. Логику, которую, увы, не всегда замечают.

ТОРГОВАЯ ИМПЕРИЯ РЮРИКОВИЧЕЙ

В осмыслении русской истории киевский период как бы провисает, с ним неясно, что делать, нашим историкам он как бы и не родной какой-то, как бы выпадающий из общей истории Руси, которая развивалась на Северо-Востоке. Этим успешно пользуются украинские сепаратисты, старающиеся Киев «зацапать» себе. Получается так потому, что национальный проект этого периода рассматривается с точки зрения проектов последующих, и он в них не вписывается. Между тем, в жизни Киевской Руси было глубокое содержание, глубокий смысл, но смысл совершенно не похожий на последующие эпохи русской истории.

Ключевое слово, которое кочует из работы в работу по русской истории Киевского периода — это слово «предприятие». В Киевский период русская государственность и русская нация — это авантюра в средневековом смысле этого слова, то есть одновременно военное и купеческое предприятие, в котором успех — это сплав из отваги, дерзости, расчета, безрассудства, помощи свыше, случайной удачи, умения владеть мечём и умения торговаться…

Не совсем корректно тут говорить о «прибыли», скорее уж применима формула «честь и слава» (в свое время вполне удачно расшифрованная историками как «добыча и слава»). Вспомним Повесть временных лет — там все вертится вокруг торговли, добычи, даней (полюдья), переборов дани (безобразия и смерть Игоря Старого), упорядочения дани (мудрая Ольга), многократного авантюристического увеличения доходов (Святослав). Даже Православная Вера сперва как бы «выторговывается» Владимиром у Бога самая лучшая (выбор веры ведь производится с купеческой приценкой), а затем завоевывается. Христианство приносится на Русь как воинский трофей, как княжеская добыча. Знаменитое «Слово о законе и благодати» Киевского митрополита Иллариона имеет психологическую подоплеку восприятия благодати как «удачи». Илларионову идею можно понять так, что в отличие от других народов русским повезло с Христианством, оно стало для них удачной благодатной добычей, приобретенной каганом Владимиром.

Тому, кто читает сейчас первые тома Соловьева и Карамзина они представляются описанием какого-то безумного «коловращения князей». Однако «отношения между князьями Рюрикова дома», которым так много уделяли внимание историки совсем не будут понятны, если забыть, что это отношения между своеобразными акционерами одной торговой компании, и от места в иерархической княжеской лестнице зависит общая доля получаемых «чести и славы». Если пытаться все эти отношения воспринимать в чисто государственнической (или даже феодальной) логике, то будет решительно непонятно — чего им не сиделось, отхватил себе внятный кусок, как очень рано сделали «Рогволжьи внуки» с Полоцком, и сиди, наращивай земли и доходы (чем позднее, в удельный период, успешно занимались потомки Даниила Московского и Ивана Калиты). Однако отделенность от общего пирога полоцких Всеславичей воспринималась как печать позора и проклятия… Русская нация на своей заре была поглощена пафосом «предприятия».

Однако этот предпринимательский дух воспринимается ныне очень слабо. Даже «либерал-рыночник» Чубайс, парадоксальным образом попадает под влияние старого предрассудка о «непредприимчивости» русских, заявляя: «в России «делать деньги» никогда не станет национальной идеей, а менталитет русского предпринимателя никогда не будет американским. Поиск правды, истины, справедливости для России и русского народа всегда стоит выше первичных материальных импульсов человека» — сформулировано аккуратно и с возможностью дать задний ход, но по сути ясно — «русский человек — не предприниматель по своей природе». Истиной же является прямо противоположное — по своей природе русский — предприниматель, однако поднявший свою предприимчивость на новую ступень, на служение высшим религиозным и политическим задачам. Ничего «непредпринимательского» в русском менталитете нет. Напротив — когда в России появилась необходимость воззвать к этому пласту русского национального сознания, результат был впечатляющим. Только больное либеральное понимание советской индустриализации как громадного изнасилования русского народа мешает увидеть, что «первые пятилетки» были огромной «авантюрой», смелым и рискованным предприятием, завораживавшим своей мощью и страну и мир. Образы стахановцев и «красных директоров» подавались советской пропагандой по лекалам образов «творцов своей судьбы» и «сделавших себя миллионеров» в предпринимательской культуре Запада. И один из главных провалов «либерального проекта» в России 1990-х состоял в том, что в нем не было ничего от авантюры, ничего от предприятия. Он и воспринимался и был Большой Кражей, в которой если и существует риск, то совсем иного, неприемлемого для русского большинства толка. Ворюги не были и не стали варягами…

Кстати о варягах. Наша патриотическая историография, сформировавшаяся в период культурного противостояния немцам, одержима антинорманизмом, подыскивает все новые и новые аргументы в против того, что скандинавы сыграли большую роль в формировании русского государства. Между тем – решительно непонятно — почему тот факт, что один из элементов сложения русской государственности и народности был варяжским, норманнским, должен быть как-то унизителен и позорен? Разве русские — славяне? Нет. Русские — не чехи, не поляки и тем паче не хорваты … Им не нужны для собственной самооценки никакие доказательства того, что они этнически ближе к славянам, чем к шведам. Представители славянского, финского, татарского, варяжского племен хорошо потрудились, чтобы создать русских — и как племя и как нацию. Русское племя, имеет славянский в основе язык, но отнюдь не славянский характер. Русский «славизм» — это «югославизм» в религиозно-литературном смысле этого слова. Это славизм православного, «кирилло-мефодиевского» единства, но никак не славизм племенной. А в светски-цивилизационном смысле древний «русизм» это не столько славизм, сколько нордизм.

Киевская Русь существовала в двух (а может даже в трех, если отдельно считать Волжский путь в Персию), цивилизационно-предпринимательских сферах — Византийской и Северной. Север был большой и важной субцивилизационной культурой, но в итоге распался под западным влиянием. В IX-XII веках он был для русских родным, — их можно и нужно воспринимать в качестве одного из северных народов. Русские поначалу куда больше были своими там, чем в той же Византии и именно северяне создавали на Руси первичную национальную инфраструктуру, хотя сдвиг потом был драматическим (он зафиксирован даже археологически – такие крупные города как Смоленск, Ростов, да и Новгород возникли возле варяжских торговых поселений, возле, но не на их месте).

Киевский период — это цельная, богатая, важная эпоха национальной истории, это один из национальных проектов, который потом оказывал и оказывает на нас огромное влияние — и в том, что был задан алгоритм национального расцвета и успеха («мы можем»), и в унаследованной оттуда энергии, предприимчивости, авантюризме даже. Проект «Империи Рюриковичей» потерпел крах в XIII веке, когда татарское нашествие и распад северной и южной сфер (вестернизация Балтийского региона и первое падение Константинополя) сделали масштабную предпринимательскую деятельность на Русской равнине бессмысленным делом. Средневековый Новгород был долгим послесвечением «Киевского предприятия».

Однако для нас важно зафиксировать формирование определенного «идеального образа будущего», предполагаемого этим проектом — образа Руси, как государства, являющегося успешным экономическим предприятием, господствующим на международных торговых путях и концентрирующем в себе все виды общественного блага — экономического, военного, культурного, религиозного. Киев был видением экономического успеха, относительной безопасности и свободы, порождаемой достатком и избытком, и реализуемой в формах строптивой богатырской удали. Это видение настолько врезалось в память народную, что на далеком Севере в былинах сохранились не только обстановка, но и психологическая атмосфера той эпохи. Не менее важно, что именно этот период установил и оформил существование Русской Земли, как политического и культурного единства. Это оформление не могло придти без чувства успеха. Люди собираются в нацию ради успеха и там где успеха нет, им нечего делать. Успех Киева был настолько велик, что его энергии хватило на много столетий явных неудач. Не менее важно и то, что русская нация с самого начала становится как имперская нация, формируя вокруг себя пространство, в которое втягиваются и конструктивно подключаются различные народы.

«СВЯТАЯ РУСЬ» — САКРАЛЬНАЯ ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ

«Московский период» воспринимается нами сквозь призму становления «централизованного русского государства». Взгляд верный, но недостаточный. Мы видим лишь внешнюю оболочку, а не то, чем люди жили в это время, военно-политическая активность не открывает нам социальных процессов так же, как не открывала она их и в Киевский период. Московский период — это время становления «Святой Руси», грандиозного национального проекта, в который были вложены огромные силы и средства, в который включились лучшие люди России того времени. Речь идет о фантастической по смелости попытке национального перемещения на Небеса. Церковное подвижничество, прежде всего — монастырь, стали главной формой социальной реализации человека той эпохи. Причем речь шла не только о личном «делании», но и об общенациональной задаче.

«С половины XIV века наблюдается на Руси явление, которое объясняется всецело историческими условиями монгольского времени, явление неизвестное по местным условиям на Востоке. Его принято называть монастырской колонизацией. — пишет церковный историк С.И. Смирнов, — Удаляясь от людей в непроходимую лесную глушь, которая, собственно, и называется на древнерусском языке пустыней, отшельник надолго подвизается один, «един единствуя», посещаемый только зверями. Лишь только пойдет в народе молва о нем, затем легким пером пронесется слава, как в лесную пустыню к малой келейце безмолвника один за другим собираются его будущие сожители и сподвижники. С топором и мотыгою они трудятся своими руками, труды к трудам прилагая, сеча лес, насевая поля, строя кельи и храм. Вырастает монастырь. И к шуму векового леса, к дикому вою и реву волков и медведей, присоединяется теперь новый, правда, сначала слабый звук – «глас звонящих», и, как будто на зов нового голоса, на приветный звон монастырского била, к обители являются крестьяне. Они безпрестанно рубят лес, пролагают дороги в непроходимых раньше дебрях, строят вблизи монастыря дворы и села... Села разростаясь превращаются в посад, или даже город... Это движение вызвано было величайшим подвижником русской земли, отцом последующего монашества, преп. Сергием Радонежским, который, по выражению его жизнеописателя, был «игумен множайшей братии и отец многим монастырем», а по летописцу: «начальник и учитель всем монастырем, иже на Руси».

Нетрудно заметить, что описывается здесь не просто частный феномен «основания монастыря», а многоуровневое, исключительно сложное и при этом спонтанное не организуемое и не координируемое никем действие народа — представителей различных его слоев, разных образов жизни. Действие, для которого монастырь является объектом и символическим центром. Если с чем-то сравнивать этот период, так это с эпохой индустриализации. По сути, это и была сакральная индустриализация, результатом которой стало масштабное производство духовных благ. Воображение историков поражает интенсивность «монастырской колонизации» Северной Руси, освоение в короткие сроки, силами «энтузиастов».

Технологию, на которую ориентировались русские этой эпохи разработал чуть раньше преподобный Феодосий Печерский, создавший первый «высокотехнологичный» монастырь — Киево-Печерский, с «производительностью» которого по части святых не могут поспорить не многие православные обители. Однако до какого-то времени пример Печерской Лавры оставался значимым, но изолированным. Для доминирования новой идеи нужно было, чтобы старый проект был рассыпан в прах Батыевым нашествием. В XIII-XIV веках нация не была в упадке, но испытывала «кризис идентичности», она просто не очень понимала зачем жить. Прежняя Русь — городская, вольная, торговая, отличавшаяся богатством и шумной бунташной пестротой жизни, погибла невозвратно. И оставалось лишь, подобно автору «Слова о погибели Земли Русской» ее горько оплакивать.

Новый смысл не складывался до тех пор, пока преподобный Сергий Радонежский не показал Руси — зачем жить. Он возродил на новом месте феодосиевскую «конвейерную» систему достижения святости, и подвел под нее фундамент «политического православия» исихастов, которое, если упрощать, сводилось к тому, что Православие как Вера Святых должно пронизывать и подчинять себе все в обществе, а государство, в общем-то, и нужно для поддержки святых и проведения в жизнь их линии (идеальный византийский государь — св. Иоанн Кантакузен именно этим и занимался, за что и сам вполне заслуженно почитается во святых).

Влияние византийского исихазма на «Русское возрождение» второй половины XIV века не следует ни слишком преувеличивать, ни слишком преуменьшать. Исихазм был общеправославным движением, для которого во всех православных странах были характерны одни и те же черты — утверждение достижимости для человека идеала святости, отстаивание реальной возможности соединения с Богом, пропаганда монашеского делания как наиболее удобного и успешного пути достижения святости, но, одновременно, стремление освятить все стороны человеческой жизни, реально, а не только формально воцерковить государство, подчинив его авторитету и духовной власти святых. Именно исихазм и как мистический и как социальный феномен был высшим расцветом Православия, наиболее четким и многогранным выражением всех характерных, уникальных особенностей православного мировидения. Это была эпоха, как выразился бы Константин Леонтьев, предельной «цветущей сложности» православной цивилизации.

Однако матрица исихазма в разных странах дала совершенно разный отпечаток. В Византии исихазму пришлось вести тяжелейшую политическую и культурную борьбу с «западниками» — гуманистами и предвозрожденцами. Не случайно, что основной оппонент духовного вождя исихазма святителя Григория Паламы Варлаам Калабриец стал как бы крестным отцом западного Ренессанса. И в самой Византии столетие жестокой и кровавой борьбы в итоге закончилось «отступлением» Флорентийской унии. На Балканах, в Болгарии и Сербии исихазм остался, прежде всего, литературным движением, не имевшим общественного значения. И только в России логическая конструкция исихазма вызвала настоящий духовный, социальный, политический переворот. Более столетия Русь стремилась воплотить идеал исихазма в его целостности. Византийцы наметили идеологию, но размах предприятия был чисто русским. Святая Русь в эту эпоху была не мечтой и даже не «творческим заданием», а практически свершившимся фактом.

В политике Русь пережила при Дмитрии Донском краткий, но впечатляющий период «агиократии» — сперва власть была сосредоточена в руках святого митрополита Алексия, затем князь Дмитрий правил согласуя свои действия с преподобным Сергием Радонежским (духовный вождь движения, несмотря на уговоры, отказался возглавить Русскую Церковь и стать митрополитом после кончины св. Алексия), да и сам Дмитрий Иванович был в итоге канонизирован Русской Православной Церковью. При наследниках Дмитрия Донского Церковь, прежде всего митрополиты и Сергиевы преподобные ученики оказывали на русскую политику огромное влияние. Кризис наступил лишь в ходе «феодальной войны» ведшейся против Василия Темного его дядей Юрием Дмитриевичем и двоюродным братом Дмитрием Шемякой. Эту войну либеральные историки любят объявлять попыткой сопротивления «купеческого», передового, предкапиталистического духа «Галической» земли военно-феодальным порядкам Москвы. По сути же это было восстание запоздалых носителей «киевского» торгового идеала против установившейся в Московском государстве агиократической системы. Не случайно, что центральным актом войны стало ослепление Шемякой Василия Темного, совершенное вопреки данному митрополиту слову. Жестокость и клятвопреступление показали, что отнюдь не все были готовы жить в согласии с созданной московскими князьями агиократической системой.

В социально-экономической жизни это была эпоха заселения и освоения Русского Севера. Первого шага того неудержимого русского колонизационного порыва, который придал маленькому Московскому княжеству заслоняющие все остальное, сразу узнаваемые контуры на мировых картах. На фоне последующих достижений — освоения Великой Степи, Урала и Сибири, выхода на Кавказ и в Среднюю Азию, перехлеста на Американский континент, первые шаги этой колонизации кажутся довольно скромными и ничем не выделяющимися. Однако именно освоение Северной Фиваиды стало тем решающим достижением, после которого русских было уже не остановить. Представьте себе, что вы играете в стратегическую компьютерную игру и у вас есть одна провинция, довольно богатая. Но и у остальных участников есть одна. И ваши действия скованы ресурсной недостаточностью – и вдруг вам легко достаются слабо освоенные и малолюдные, земли еще одной провинции. Теперь у вас их две. Развив вторую землю, вы получаете огромное стратегическое преимущество над конкурентами, у вас появляется тот избыток возможностей и ресурсов, который вы можете направить на самые смелые проекты. Русский Север сыграл в XIV-XV веках роль такого «удваивающего ВВП» региона и фактора, опираясь на который Москва собрала вокруг себя русские земли, а затем грозно надвинулась над ближайшими геополитическими конкурентами.

Символом, форпостом и проводником, центром русского колонизационного потока был именно монастырь, выстраивавший события по описанной уже выше схеме. Для этого нужен был совершенно особый, общежительный тип монастыря, созданный преподобным Сергием. По сути, Сергий создал монастырь по подобию русской сельской общины, спаяв его принципом совместного труда, круговой поруки, и подчинения «большаку» — монастырскому игумену. Монастырь «сергиевского» типа уже сам по себе, без окружавших его крестьян, представлял собой небольшую деревню. Но только в отличие от мирских деревень монашеские поселения не знали ни женских распрей, ни детского смеха. Вся человеческая энергия – уходила в главное — молитву, богослужение и труд, служащий изнурению плоти и созиданию нового, преображенного молитвой мира. Общежительные монастыри были своеобразными «заставами богатырскими», расширявшими русский мир, но только не в Степи, а в лесу и в сражениях не со степняками, а с дикой северной природой. Главной целью была святость, но святости достигали не по одиночке, а вместе, на пути к Небу преобразуя и мир земной.

Но не следует думать, что это движение, эта сакральная индустриализация, были чем-то вполне мирным и бесконфликтным, не требующим от нации неприятных усилий и жертв. Монастыри учеников Сергия и учеников его учеников росли со скоростью вновь достигнутой лишь в «пятилетки», а государство и частные лица делали огромные инвестиции в это строительство. Монастыри просто были завалены «вкладами» от великих и удельных князей, бояр и крестьян. Наряду с духовным подъемом монастыри должны были заниматься и хозяйственной деятельностью. Причем не только деятельностью самих монахов, но и подчиненных им крестьян. XV век был временем тихой «аграрной революции» в России. Русское крестьянство реагировало в общем так же, как и на предшествовавшую индустриализации коллективизацию. Жития русских святых этого времени полны драматических рассказов о столкновениях с крестьянами, часто изображаемыми «разбойниками». А советские историки имели возможность защищать огромные диссертации о классовой борьбе русских крестьян против монастырского землевладения (сравнимого материала по боярскому землевладению, разумеется, не было, потому как в таком землевладении не было ничего индустриального).

Когда сегодня удивляются, почему Русь не пережила подъема аналогичного западному Ренессансу и Эпохе географических открытий, забывают, что Русь переживала в этот момент свой подъем и вложила в монастыри столь же огромные средства, что Запад вложил в океанское мореплавание. Пока Запад осваивал Новый Свет, русские осваивали Небесный Иерусалим. А греки признавали русских за «святой народ» — от св. патр. Филофея Коккина («то ту Христу агион этнос»), и до диакона Павла Алеппского уже в XVII веке. Святость была доминантой национальной деятельности. Московское государство рассматривалось в этот период как организационно-политическое обеспечение этого центрального процесса.

В отличие от Киевского «предприятия» «сакральную индустриализацию» остановил прежде всего внутренний религиозный кризис, связанный с изменением функции русского государства, из служебной ставшей ведущей. Россия должна была из княжества стать Царством, Империей, ей понадобились уже не только молитвенные четки, но и меч, осененный крестом. Однако образ «Святой Руси» навсегда запечатлелся в национальном сознании нашего народа, как высшая религиозная цель, как высшая из возможных точек национального развития — стать «святым народом», сделать святость, высшее благо достоянием не узкого круга людей, а каждого, кто имеет волю к святости. Именно русские на сегодня представляют собой наиболее представительную «национальную общину» в Царствии Небесном. Причем это русские из всех социальных слоев, всех земель и родов занятий. «Вторая Россия» была основана в средневековье на Небе.